Михаил Петрович Аношкин - Человек ищет счастья

Поженились мы, значит, с Володей, зажили — дай бог каждому так-то. Скоро Сережа родился, а за два года до войны и Верунька появилась… Тут война заполыхала, горе черной тенью легло на нас. Проводила я своего Володю на фронт да так больше и не встретила. И слов-то не подберешь таких, чтоб рассказать, сколько тогда было пережито. Сердце в груди останавливалось, глаза переставали видеть белый свет. Но посмотрю на детишек своих — и кровь горячее становится и сердце быстрее стучит. Сгинут ведь они без меня, без моей ласки, без моего доброго слова. Что тут еще добавить? Отошла я, одолела горе, рукава покруче засучила — поглядим ужо!

Это коли толковать, как я Сережку и Веруньку на ноги поставила, то надо не одну неделю затратить. И слезы были, и радость, и отчаянье, одним словом, как у всех людей, так и у меня. Сережа подрос, на работу устроился. Для матерей свои дети хороши, и я в Сереже души не чаяла. О нем и на работе, и друзья теплым словом отзывались. Ну, а у меня — двойная радость.

Подкатило время в армию ему идти. Не верится даже: неужели мой сын так вырос, уже в солдаты пора? Давно ли на руках носила? Помню, первый раз в школу собрала — карапуз карапузом. А глазенки от счастья блестят. Господи, так ведь это вчера и было-то! О чем только я не передумала в ту ночь, накануне его отъезда в армию… И всплакнула, конечно. Володю вспомнила. Посмотрел бы, думаю, ты, отец, на сына своего, на кровиночку родную, посмотрел бы, какой он у нас красивый вырос…

Уехал Сережа. Первые дни я места себе не находила. Иду, бывало, с работы и тревожусь: «Сережка-то, небось, сегодня голодный. Вернулся с работы, меня нет, Верунька в школе. Что же это я обед-то ему не оставила?» Бегу домой, а у самых ворот слабость одолеет — нет же Сережки дома, далеко от меня, где-то под самой Казанью. Или проснусь ночью, спрашиваю себя: «Почему же долго не идет Сережка? Вчера обещал вернуться из клуба пораньше, рассвет скоро, а его нет».

Потом ничего. Привыкать стала. Два года срок небольшой, промелькнет в трудах и заботах — не заметишь. А там и Сережа отслужит…

Так год прошел. Стала чаще получать от сына письма, ласковые такие, веселые. О службе писал, о товарищах. Утешал меня: не расстраивайся, мол, мама, служба дается мне легко, живу хорошо. Это ему Верунька написала про меня. Вот он и успокаивал.

Да…

А однажды телеграмму принесли. Я на работе была. Верунька прибежала в прачечную, в слезах. Говорит:

— Не расстраивайся, мама. Ничего такого.

У меня сердце зашлось, поняла: что-то неладное стряслось. Губы одеревенели, еле двигаю ими. Спрашиваю:

— С Сережей что-нибудь?

Беру телеграмму. В глазах круги поплыли. Вызов: «Приезжайте немедленно. Выезд телеграфируйте». Это из Сережиной части. Не помню, как домой добрела. Дома капитан из военкомата ждет. Ему поручено на поезд меня посадить. Делала все, как во сне. Сердцем чуяла — плохо с Сережей. А что́ — капитан не сказал, может, он и сам ничего не знал.

Поехали мы с Верунькой. Ехали долго, будто целую вечность. Были бы крылья, долетела бы мигом.

Добрались мы, наконец, до той станции под Казанью. Встречали нас. Сам командир полка приехал. Увидела я Бориса, Сережиного товарища, вместе они призывались, и к нему.

— Боренька, что с Сережей?

Он отвернулся, плачет. Тут со мной совсем плохо стало. Помутилось в голове, ноги будто из ваты — не держат. Командир полка взял меня под руку. Откуда-то издалека слышу его голос:

— Мужайтесь, мамаша.

Больше уж ничего не помню. Очнулась в какой-то комнате. У койки Верунька сидит, лицо от слез опухло. Повели меня в красный уголок, где Сережа лежал. Вошла я. С одной стороны Верунька поддерживает, а с другой — командир полка. Как взглянула я на гроб — запомнилось — весь он в цветах, закружилось, закачалось все в глазах. Не знаю уж как удалось, но взяла себя в руки, одолела слабость. Подвели меня близко к Сереже. А он лежит такой красивый, чернобровый. Будто спит.

— Сереженька! Родненький ты мой!

То слез у меня не было, а тут полились, удержу никакого нет.

Да что тут говорить…

Похоронили моего Сережу. А мне словно дурной сон снится. Хочу проснуться и не могу.

Прожила я в части больше недели. Кое-как в себя пришла. И все солдаты, командиры зовут меня мамашей, честь при встрече отдают, как самому старшему командиру. А я плачу. Плачу и плачу, сил моих больше нет.

Позвал меня командир полка. Усадил в мягкое кресло. Нервничает. Вижу, и ему нелегко. Хочет разговор --">