Борис Самойлович Ямпольский - Дорога испытаний

движения мои сами по себе представляли для него интерес, следил за мной.

Я подпорол подкладку и осторожно достал сложенную вдвое, еще мокрую, ржавую и разбухшую книжечку.

— Откуда? — спросил капитан.

— Киев, — сказал я.

Капитан сурово взял комсомольский билет, посмотрел на фотографию, потом на меня и вдруг с какой-то неожиданно появившейся у него нежностью стал расправлять побуревшие, слипшиеся, с расползшимися чернилами, похожие на промокашки листки.

— Карловку не проходил? — спросил боец.

— Нет, Карловки не помню.

— Там у меня батя, — сказал боец.

— Москва? — вспомнил капитан, возвращая документ. — Москва на месте, товарищ Корнилов. Москву не отдадим! — И потом на прощание: — Побриться бы нужно, а то и в самом деле на дядьку похож.

Парикмахер, в кресло которого я сел, спросил:

— Под польку?

— Сильно зарос? — спросил я. Хотелось рассказать все, что произошло со мной.

— Бывает, — парикмахер заработал машинкой. А когда намылил и начал брить, сказал коротко: — Серьезная борода!

Я вышел из парикмахерской.

На углу сидел с ящиком смуглый мальчишка-чистильщик и, то ли согреваясь, то ли приглашая прохожих, стучал по ящику щетками. Я поставил ногу на ящик, и он тотчас же поднял щетки, но замер в нерешительности, критически оглядывая сапоги.

— Каши просят!

— Знаешь, сколько они прошли? — сказал я.

— Много! — ответил мальчик.

Он заработал щетками вовсю, даже сбил на ухо шапку: ему стало жарко.

— Готово! — возвестил мальчик и в знак этого стукнул щетками по ящику.

У меня были деньги еще из Киева — две красные бумажки по три червонца. За это время я потерял ощущение стоимости денег и неуверенно протянул мальчику тридцатку. Он посмотрел на нее и цокнул языком.

— Ух, дядь, сдачи нет…

Я пошел к вокзалу, он был далеко за городом.

Из долины прямо на меня летел, выпуская сжатые клубы свежего белого пара, локомотив и, поравнявшись, словно узнал меня, закричал.

Я вышел на пути и с наслаждением почувствовал теплый каменноугольный уют железной дороги.

У маленького серого перрона, так же как там, далеко, на станции Киев-пассажирский, стоял бронепоезд. Нет, не из углярок, а настоящий, военный, зелено-блиндированный, с орудиями на бронеплощадках, и у зеленого паровоза стоял… длинновязый Степан Дацюк, только теперь он был не в кожанке и кожаном картузе, а в длинной кавалерийской шинели со шпалами на черных петлицах и военной шапке-ушанке.

— А начподора? — спросил я.

Дацюк печально поник головой.

— Под Яготином…

— А Поппель?

— Под Диканькой…

— А Маркушенко?

— Там же…

И кого я ни называл, он отвечал: «Нема…»

— Да, — вдруг сказал Дацюк, — а тебе, хлопче, письмо.

Я читаю письмо прямо на перроне, и мне хватает его на одно дыханье. Я хочу сделать еще один вздох, а там уже стоит «Преданная тебе Леля» и точка. Жду — не раскроется ли эта точка и не увижу ли ее. А мимо гудят машины, большие, трехтонные, с клетками, в которых возят авиационные бомбы.

…Как же ты нашла меня в этом вихре, в этом шквале? Хорошая и милая моя, ты пишешь, что живешь теперь в Высоком поселке. Отчего он так называется? Что — очень высоко? Видишь ли ты меня со своего Высокого поселка?

— Вернешься к Пуническим войнам или с нами? — спросил Дацюк.

— С вами!

— Соломонов! Выдай, что положено! — приказал Дацюк.

Толстенький, аккуратненький и такой же, как в Киеве, краснощекий Соломонов взял меня под руку.

— Одену тебя, как командующего, — пообещал он.

Теперь он уже не варьирует. Он строго проводит пальцем по титульному списку и выдает гимнастерку, грубые солдатские диагоналевые штаны, кожаный ремень, сапоги, теплые байковые портянки, варежки, звездочку… И каждый раз аккуратно, жирно, значительно ставит птичку и некоторое время авторски любуется этой птичкой.

— Махорки, я думаю, не надо?

— Надо, — сказал я.

Соломонов поднял голову и разочарованно посмотрел на меня.

— Надо так надо, — пробормотал он. А я хотел подменить карамелью.

— Давай махорку! — сказал я.

В гарнизонной бане горячий, душный, лесной запах березовых веников, кипятком обваренного дерева и чего-то еще очень хорошего, давнего, мирного. Кто-то на верхней полке громогласно, с наслаждением вздыхал:

— Наддай, Флягин! Ох, Флягин! Душа с тебя вон, Флягин! — --">