Борис Васильевич Изюмский - Путь к себе. Отчим.

— Значит, твердо решил?

— Я узнавал, закон на моей стороне…

Лепихин презрительно усмехнулся:

— Я сам себе закон.

Полез во внутренний карман пиджака, достал зеленый блокнот:.

— Насильно мил не будешь.

Долго возился над ручкой. Открыв блокнот, написал: «Не возражаю против изменения Сергеем фамилии». Расписался, поставил дату. Вырвал лист, протянул его с обидой.

— Получай, товарищ Кирсанов. Если вызовут на райисполком — подтвержу.

— Надо, чтоб нотариус заверил.

Станислав Илларионович поморщился:

— Ты законником стал. Сказал — сделаю. — И снова погрустнел: — Конечно, я дурак, неуважающий себя… давно неуважающий…

Сережа не стал его слушать дальше, подхватил бумажку и выбежал из ресторана. Он с трудом позже вспоминал, как добрался до дома, с каким ужасом посмотрела на него мать, когда он сказал заплетающимся языком.

— Вот, теперь все!

Рем, прощаясь с Ростовом, бродил по улицам. Удивительно быстро и прочно привязался он к городу. Конечно, этим во многом обязан другу. Сережа придумывал разные игры. То предлагал:

— Давай искать названия магазинов, где ясно «фамильное родство».

И они, радуясь, обнаруживали «Донскую чашу», «Дары Дона»…

Или Сережа говорил:

— Хочешь, я назову тебе номер любого углового дома по Пушкинской от Халтуринского до Театральной площади?

И действительно называл, они потом ходили проверять, все совпадало.

Ростов нравился Рему обилием цветов, шумливостью, южными красками. Даже этими пивными бочками на колесах, даже названиями магазинов: «Огурчик», «Ягодка».

Он любил смотреть, как в выходные дни потоки людей, груженных надувными лодками, термосами, мячами, удочками, стекались к переправам через Дон. Девчонки — в брюках и распашонках, ребята — в шортах и жокейках с прозрачными козырьками.

А другой поток — деловитых людей, вооруженных ножницами, лопатами, ведрами, — устремлялся к своим фруктовым владениям у Ботанического сада и Чкаловокого поселка.

«Когда-нибудь, — думал сейчас Рем, — я опишу Ростов, и нашу дружбу, и… Варю».

Надо было идти в гостиницу, собираться на вокзал, родители ждали его.

До отхода поезда Кисловодск — Киев оставалось пять минут, а им не верилось, что они, скорее всего, никогда больше не увидятся.

Лицо у Рема грустное, хотя он и старается не подавать виду, как ему трудно расставаться с Сережей.

— А Дон я все равно переплыву, — для чего-то говорит Сережа. — Я тогда тебе дам телеграмму: «Переплыл». Ладно?

— Ладно.

На темно-синем вечернем небе лежит разворошенный розоватый стожок, непонятный и таинственный. Неожиданно из стожка, словно стряхнув его с себя, показывается красный ободок луны, освещает небо, отстраняя таинственность. Сережа думает: «Это я на всю жизнь запомню». Повернув лицо к другу, тихо говорит:

— Если самолет новый создадим или ракету… тоже напишу.

Он вдруг густо краснеет, устыдившись похвальбы.

— Хорошо, — успокаивает Ремир.

— Я был тогда, Рем, несправедлив. От себя надо требовать как можно больше… — Сережа помолчал. Мимо автокар провез мешки с почтой. Прошел дежурный в красной фуражке. — Варя обещала прийти на вокзал. Странно, что ее нет.

— Ничего странного, — печально отвечает Рем.

И вдруг Сережу осеняет: «Да ведь Рем… Как же я это не понимал? Он боится признаться самому себе… И вот уезжает и от нее… Даже не попрощавшись…»

— Можно я Варе передам от тебя?..

— Нет-нет, не надо, — торопливо перебивает Рем, — прошу тебя, не надо…

…Еще сочиняя вместе научно-фантастический роман, они придумали для своих героев две дурацкие фразы. Каждый раз, когда тем нечего было сказать, один произносил раздумчиво:

— С точки зрения медицины…

А другой, как попугай, подхватывал скороговоркой:

— Интересное кино!..

Они были в восторге от этой, как им казалось, остроумной выдумки.

Но сейчас, когда уже было все сказано, и Рем обещал прислать свой новый адрес, писать, и Сережа напомнил девиз Дизраэли: «Никогда не жаловаться», и поезд медленно двинулся, Рем тоже попытался бодро крикнуть сверху, с площадки тамбура:

— С точки зрения медицины!..

Но Сережа не смог, не захотел повторить нелепый ответ и только неотрывно глядел на лицо друга.

Казалось, с поездом уходило что-то важное, неповторимое.

Сережа не знал, что уходило отрочество.