Виктор Александрович Устьянцев - Крутая волна

много лет он состоял церковным старостой и не раз намекал отцу Никодиму, что пора бы прогнать Серафима за пьянство и богохульство. Но отец Никодим упорствовал не столько потому, что хотел защитить Серафима, сколько потому, что не хотел уступать старосте. И без того мужики боялись мельника больше, чем самого господа бога и его наместников на земле. Все пять деревень были в долгу у Петра Евдокимовича Шумова. При нужде он давал мужикам и зерно, и муку, и хлеб, иногда даже ссуду деньгами под проценты.

Что касается кузнеца Егора Шумова, то его знали даже в станице Миасской, потому как во всем здешнем крае не было человека более мастеровитого. Работал он больше по железу, но мог чеканить по меди и серебру. Даже простой боронный зуб выходил у него настолько ладным, что хоть ставь его на божницу. А как‑то починил станичному атаману часы с музыкой, которые и челябинские‑то мастера не брались отладить.

Но не меньше чем мастерство людей поражала в Егоре какая‑то просто нечеловеческая силища, которая неизвестно где и помещалась, потому что росту Егор был среднего, кости неширокой, сложен легко и угловато, вроде бы даже наспех. А вот, поди ж ты, какой силищей бог наградил! Гнуть подковы — хитрость небольшая, это и другие мужики, которые поядреней, умели. А вот смять пальцами пятак или завязать узлом железный прут из церковной ограды, кроме Егора, никто, пожалуй, не мог.

Оконфузились же под самую троицу двое петуховских мужиков, решивших пошалить с Егором. С тех пор их так и зовут жеребцами. А дело было вот как.

Время от времени Егор ходил за реку Миасс на заимку жечь для своей кузни уголь. Накануне троицы тоже решил заложить кучу, рассчитав, что за праздник она как раз подоспеет. Кучу‑то заложил, поджег, да, видно, замешкался и к Коровьему броду подошел, когда уже совсем стемнело. Егор стянул сапоги, скинул портки и только собрался лезть в воду, как из кустов выскочили двое мужиков. Один вцепился в сапоги, а другой в портки, тянут каждый на себя, а Егор перед ними без штанов стоит и тоже к себе тянет. Дернул пошибче за портки‑то, а они и порвались. Мужик, который за них держался, на землю упал. Егор тут же сгреб в охапку другого мужика и положил на первого. На одном‑то из них была опояска, так вот этой опояской он связал их обоих да и привел к самой кузне. Там станок такой есть из четырех столбов, где лошадей подковывают. Подвесил Егор обоих мужиков на ремни да и подковал им сапоги конскими подковами. Утром вся деревня возле кузни гоготала.

Оба петуховских мужика получили после этого по прозвищу, а Егор — взбучку от своей жены Степаниды. Охаживая его ухватом, она приговаривала:

— Долго ты еще страмотить‑то меня будешь, копченая твоя душа? Пошто над мужиками изгаляешься? Вот тебе, охальник!

Вообще, Степанида имела над Егором власть столь же неограниченную, сколь и непонятную. Маленькая, тощая, с вечно распущенными черными, как воронье крыло, волосами, она походила на девочку — цыганку и криклива была, тоже как цыганка. Волчком вертясь по небольшому дворику между двумя заплотами, стайкой, избой и огородом, она успевала что‑то варить, стряпать, стирать, полоть картошку, ругаться с соседками и раздавать многочисленные затрещины вертящимся под ногами ребятишкам, таким же, как она, черным и крикливым.

2

В самый канун нового, двадцатого века, тридцать первого декабря тысяча восемьсот девяносто девятого года, Степанида родила десятого по счету ребенка.

Еще утром, когда Егор собирался в кузню, Степанида, собрав на стол, присела на лавку и попросила:

— По пути зайди к Федосеевне, покличь ее. Сегодня, поди, рожать буду.

— Ладно. Я сабан мельнику налажу да тоже прибегу.

— И делать нечего! — запротестовала Степанида. — Не мужицкое это занятие.

— А этих галчат куда? — он кивнул на торчавших из‑за чувала ребятишек.

— Настя Кабаниха приглядеть обещала.

— Ну, как знаешь.

Бабушка ФедЬсеевна жила в маленькой саманной избенке об одно окно, наполовину заткнутое тряпицей. В избе было настолько темно, что Егор не сразу разглядел старуху. Только когда глаза немного привыкли к темноте, различил в куче лежащего на печи тряпья маленькое, сморщенное, как прошлогодняя картошка, лицо старухи.

— Здравствуй, баушка! — Егор стянул треух и поклонился.

— Ты, что ли, Егорка? — спросила старуха.

— Он самый.

— А я тебя только по голосу и признала. --">