Леонид Георгиевич Корнюшин - Демьяновские жители

совестливый, уверял ее в обратном, хотя и понимал, что жена говорила правду. Да и какая разница — из-за чего не было?

Установленный ритм жизни враз порушился. Как мало мы ценим того, кто рука об руку идет рядом, и как горюем и сокрушаемся, когда близкий человек навечно, безвозвратно уходит!

Этот месяц одинокой жизни был самым тяжелым для Якова. Он как бы проходил своего рода испытание. Уже шумел зеленой благодатью милый май, над огородами стлался дым от сжигаемой летошней ботвы и дряни, — жители Демьяновска вовсю хлопотали с огородами, готовясь к посадке картошки и деланию гряд. А под днепровским берегом в нежно опушенных лозняках ухлестывали, считай, напролет все ночи любушки курские соловьи. Подчиняясь общему возбуждению и мужицкому позыву, Яков тоже включился в хлопоты по хозяйству. Земля всегда держала его ошейником, давая ему крепость и силу. Работа с землей никогда не угнетала Якова, как и брата Ивана. Но, очищая от летошней ботвы огород, ныне, оставшись одиноким, он уже не чувствовал прежней радости и подъема, всегда переживаемого в такую пору.

В один из таких дней, перед закатом, в огород к нему вошел низкорослый, толстый, как дубовый кряж, человек с круглой головой, на макушку которой была напялена пестрая цирковая кепочка, и в довольно модных, кофейного цвета штиблетах. Он как-то скосоротился от хитрой усмешки, и в его левом сощуренном зеленом глазу блеснул холодный, волчий свет, правый же, как это ни странно, улыбался.

— Хлопочешь, крот земной? — проговорил человек, ручкаясь с Яковом; рука у него оказалась крепкая, рабочая. — Способствуешь, тэк сказать, выполнению продпрограммы? — Человек хохотнул.

— Ты чего хочешь? — не очень-то дружелюбно спросил Яков, продолжая изумляться разному выражению его глаз.

— Чего и ты. Воли. Осознал?

— Не очень.

— Какой черт тебе, одинокому, держаться за нынешнее крестьянство? Смех!

— Зовешь бродяжничать? Так не на того напал.

— На того самого. Обзнакомимся: Бобылев Иван.

— Ты шабай? — угадал Яков.

Бобылев опять скосоротился:

— Наградили словцом! Все умники литераторы стараются. Гонорары, сволочи, вышибают. Мастер я, брат, плотник. Приставай к нам, нас уж трое, вчетверых — бригада в самый раз. И местечко имеется — под Москвой. Там я трудился. Совхозную ферму зовут строить. К первому снегу управимся. Возьмем по пять с половиной кусков. Понял логику на нынешнем этапе? Строители — на вес золота. А ты, дядя, сидишь на девяносторублевой зарплатишке. Позор на всю Европу! Осознай нонешний момент.

— Иди к дьяволу! Я не желаю бродяжничать.

— Хорошо держаться за корни, ежели что-то имеется в портмо́не. А у тебя-то все богатство — данная халупа. Не богато!

Человек исчез, однако, как ни отгонял прочь мысль про шабайство, Яков не мог от нее освободиться: лезла она в голову, вскакивал с постели серед ночи. Ходил из угла в угол, думал… И правда, отчего бы не подработать деньжонок? Являлась и другая мысль: век по Марии не прогорюешь, как там ни крути — одному-то, видно, не усидеть в холостой обороне, придется искать подругу жизни. А кого тут найдешь? Наперечет каждая женщина.

Дней через пять Бобылев явился не один — с двумя напарниками. Один, рослый дядя, увалистый, крепкий, как грецкий орех, — Трофим Дударев, другой, Михаил Шуйкин, ровесник Якову, худой, увертливый, — оба были рязанскими, в шабаях они ходили год с лишком. Еще не заматерели, не отгладились как следует, не впитали до конца гнилостный дух шабайства, но уже и не выглядели крестьянами.

— Учу, понимаешь, ребяток. Надежная поросль, — представил их Якову Бобылев. — Думаю, выйдет толк. Ну что, пехтерь, обдумал?

— А где мы будем жить? — спросил Яков, все еще колеблясь.

— В гостиницах. Была бы деньга, — хохотнул ободряюще Бобылев. — Рупь — он дает политику. Вывезет.

— Вроде… боязно что-то… — признался Яков.

Бобылев, затянувшись, выпустил из одной ноздри дым, подбодрил:

— Гляди, брат, на мир проще. Он, мир этот, покажется розовым, когда в портмоне положишь бумажки.

— Обдумаю, мужики…

В тот же вечер Яков имел тяжелый разговор с братом Иваном. Иван Иванович не считал брата Якова легким человеком, могущим поддаться каким-то временным поветриям с целью устройства своей жизни почище и посытее. Но он видел, что многие люди, и даже твердые по характеру, меняли свое отношение к жизни, и не мог понять, отчего это происходило, потому что Иван --">