Борис Исаакович Балтер - Открытие

белом берете с синим помпоном. Когда мимо негра проходили дружинники, он вытягивался, прикладывал к голове руку и хохотал. Как у всех негров, у него были ослепительно белые зубы.

Кто-то тронул меня за руку. Вполоборота ко мне стояла девушка и не глядя сказала:

— Проведите меня в ресторан.

— Вы ко мне?

— К вам…

Теперь она смотрела на меня и чуть-чуть улыбалась.

— «Оставь меня в моей дали. Я неизменен. Я невинен», — сказал я. Не думаю, чтобы девушка знала Блока.

— Не беспокойтесь, — сказала она. — Приставать к вам не буду. Меня одну не пускают в ресторан, а я хочу есть. Вы меня только проведите. Я даже с вами не сяду.

— Благодарю, — сказал я. — Идемте.

Мы прошли мимо двух дружинников — они стояли перед входом в ресторан. В дверях девушка оглянулась и кому-то помахала рукой.

Она сдержала свое слово. За столиком я сидел один. Вслед за нами в зал вошел негр, и девушка ушла с ним. Они сидели в углу. Негр хохотал. Кивал мне головой, хохотал и потрясал сложенными ладонями. Девушка тоже смотрела на меня очень ясными, очень красивыми и очень наглыми глазами. А может быть, так казалось мне от обиды, и глаза ее не были наглыми, а были просто смелыми.

Зал с низким потолком, пестро разрисованными стенами был похож на кабачок. Но на низких, полуподвальных окнах висели тюлевые занавески, поблескивала огромная репродукция картины Айвазовского «Девятый вал». Зал наполнял гул разноязычной речи и табачный дым. Я помнил кабачок «Новые песни» с хозяином-нэпманом за стойкой, с девчонками, которые смело садились на колени рыбаков и матросов. По требованию комсомольцев города кабачок закрыли, а девчонок собрали со всех портовых городов и вывезли на далекие стройки. Я был политруком вагона. Девчонок везли в теплушках, и, когда я поднялся к ним в вагон, они поносили меня последними словами, из которых слово «кастрат» было самым мягким. А я подсаживался к ним на нары, говорил, какие они все красивые и как прекрасна жизнь, которая их ждет впереди. Мне было тогда восемнадцать лет, и это было моим первым серьезным комсомольским поручением.

К моему столику подошел мужчина. Под измятым и непомерно широким пиджаком застиранная тельняшка обнажала костлявые ключицы. Он сел, увидел на столе сигареты и взял одну. Он еще шел между столиками, окидывая посетителей зорким, оценивающим взглядом, а я уже знал, что он выберет мой столик. Не потому, что я сидел один, а по той же причине, по которой ко мне обратилась девушка. И прежде чем он сказал:

— Можете угостить. Штурман дальнего плавания… В прошлом, конечно, — я уже смирился с тем, что мне предстоит весь вечер слушать длинную морскую «бодягу».

Я смотрел на него и улыбался. Он держал в руке сигарету и спички и тоже смотрел. Он презирал меня, мою благополучную внешность и даже не пытался этого скрывать.

— Жметесь? Еще заработаете, — сказал он.

— Подсчитываю, сколько могу истратить.

Он неторопливо закуривал. Потом сказал:

— Ерунда. Всего двести грамм. Последнее время быстро пьянею.

Мне не пришлось звать официантку: она уже стояла возле столика и смотрела на штурмана. Мне показалось, что он нарочито не замечает ее.

— Еще двести грамм, — сказал я.

— Больше ста грамм ему не давайте.

Официантка ушла, а штурман сказал:

— Отвергнутая любовь… Не может простить.

Мои опасения оказались напрасными: он не собирался мне ничего рассказывать. Он сидел сосредоточенный и молчаливый. На подмостках играл оркестр. Сильно накрашенная женщина выдувала из саксофона стонущие звуки, и от напряжения на ее изможденной шее вздувались жилы. Вернулась официантка: кроме заказанной водки она принесла натуральную селедку и сама налила штурману рюмку.

— У нас есть крабы, — сказал я.

— Ничего, не беспокойтесь: селедка в счет не поставлена.

Официантка была полной и уже немолодой. Страдала плоскостопием и выглядела очень домашней. Пока она не ушла, штурман сидел сосредоточенный и молчаливый. Пил он медленно, верхняя губа приподнялась, обнажая зубы. У него была маленькая подвижная голова и морщинистая, как у черепахи, шея. Морщинистая — больше от худобы, чем от возраста. Он поставил наполовину выпитую рюмку и тотчас ее долил.

— В Таганроге ужасно трудная якорная стоянка, — сказал он и, прежде чем поднять рюмку, долго на нее смотрел. Я понял — он пьян. Он был пьян еще прежде, чем сел за мой стол. В голове у него возникали какие-то обрывки --">