Фёдор Колунцев - Ожидание. Утро, день, вечер

Боков проснулся в своем кресле. Он потер ладонью нагретую солнцем лысину, улыбнулся и сказал:

— У меня для вас сюрприз, братцы.

На полу рядом с креслом стоял большой портфель с чемоданными застежками и ремнями. Боков никогда не расставался с ним. Сейчас он вытащил из него пачку патефонных пластинок в пожелтевших от времени конвертах.

— Вот, — сказал он. — Майечка, сколько тебе было лет в сороковом году?

— Шестнадцать, — отозвалась Майя.

Пластинка была старая, и сначала все услышали только шипение. А потом сквозь него пробился тенор. Он запел:

…Когда простым и нежным взором

Ласкаешь ты меня, мой друг,

Необыча-айным, цветным узором

Земля и небо вспыхивают вдруг.

Голос был таким знакомым, словно только вчера довелось слышать его в последний раз.

— Пошлость, — сказал Боков. — Набор слов. И все-таки я, кажется, сейчас запла́чу, братцы.

Слушали все. Даже хмурые шахматисты подняли от доски лобастые головы. Боков блаженно улыбался. Глаза у Майи повлажнели.

Всем, кто сидел сейчас в комнате или бездельно слонялся по ее углам, было по сорок с лишним. Они были ровесниками.

— Есть еще «Мой костер», «Утомленное солнце», «Маша», — сказал Боков. — А вообще-то нужен голубой патефон, гнусавенький такой. И чтобы вертеть ручку до седьмого пота. Современная техника мешает полной иллюзии.

Придорогин слушал внимательно, слегка постукивая по столу в такт песне желтоватым от сигарет крепким пальцем… А в общем, лицо его мне нравится, мне даже трудно оторвать от него взгляд, хотя я понимаю, что неприлично все время смотреть на малознакомого человека.

А что, если бы мы ушли отсюда через десять минут, чтобы уже никогда не расставаться? Что было бы тогда?

Во-первых, по совершенно необъяснимым причинам прохожие, милиционеры и шоферы такси перестали бы ухмыляться нам вслед… Наверное, половина женского счастья заключается в том, чтобы твердо знать: мужчина, который уходит от тебя утром, обязательно вернется к вечеру. И так будет всю жизнь…

Теперь уже другой голос, женский, но тоже очень знакомый, пел:

Ваша записка в несколько строчек…

— Роскошная пошлость, — сказал Боков. Мягкое, словно плюшевое, лицо его морщилось от удовольствия.

Хмурые шахматисты, слушая пластинку, улыбались одинаково грустно, с ласковой снисходительностью, в Майя, кажется, и в самом деле готова была заплакать.

И как только Боков сумел сохранить эти пластинки? Сквозь шипение просачивались сладкие звуки довоенных танго и фокстротов. А потом вдруг, ударив по сердцу, возникла песня:

Три танкиста, три веселых друга,

Экипаж машины боевой…

Сколько раз пели мы эту песню с превеликим упоением в те далекие годы, когда были юными… Сколько лет назад учились мы танцевать под эти пластинки? И не было тогда ни войны, ни атомной бомбы, ни Хиросимы…

Сева Боков вытаскивал свои пластинки из портфеля одну за другой, все вперемежку: «Утомленное солнце», а потом — «Дан приказ ему на Запад…», «Любимый город может спать спокойно…».

…Первая ночь войны! Мы сидели в затемненном школьном зале — старшеклассники — дежурные группы самозащиты, и свет настольной лампы ничем не отличался для нас от пламени походного костра. Мы пели — вот эти самые песни, — увлеченно, негромко, дружно, сердца наши переполняла гордость, и мы чувствовали себя причастными к тому, о чем пелось в этих песнях, словно это пелось про нас. Пели и ждали, что громкоговоритель — черный картонный круг — вот-вот объявит нам из угла, что наши войска перешли границу Германии и скоро войдут в Берлин…

В далекий край товарищ улетает,

Родные ветры вслед за ним летят…

Придорогин улыбнулся своей мимолетной улыбкой и грустно покачал головой.

…Днем мы рыли на школьном дворе защитные щели — траншеи метра в два глубиной в виде буквы «зэт». Шили матерчатые мешочки. Потом их набивали песком. Считалось, что если такой мешочек кинуть на зажигательную бомбу, то ткань сгорит, а песок, рассыпавшись, загасит огонь.

Странно, но когда я вспоминаю тот далекий день, мне кажется, что у всех нас в глубине наших душ, за сумятицей самых разнообразных чувств, жило и чувство счастья. Да, счастья… Наверное, это было счастье какого-то удивительного уединения. Или счастье внезапно ощутить себя нужным… Мы, конечно, знали, что война --">