Алексей Николаевич Толстой - Дым

жакет помяты и в пятнах.

— Фелицата, почему вы молчите? Ведь я все вижу и не для того спрашиваю, чтобы осудить: мне нужно знать, что случилось? — в десятый раз говорила Маша, стоя перед Фелицатой.

— Ничего не случилось, помилуйте, я вполне всем довольна, — отвечала девушка, поджимая обветренные губы, — напрасно за мной посылали.

— Ваша тетка, я знаю, не пускает вас больше ночевать. Она бог знает что рассказала про вас. Но я не верю.

— У тетеньки характер довольно странный, — ответила девушка.

— Одного не пойму, для чего вы спали три ночи на гладильной доске?

Фелицата строптиво вздернула голову и сейчас же карими глазами уставилась в угол. Смуглое лицо ее было обтянутое и желтое. С боков упрямого рта — две недавних морщины и на веках — припухшая синева.

— Что же, я на кухню пойду милости просить у вашей кухарки? ответила она и вытянула губу брезгливо. — Сдохну, — никому не поклонюсь.

После молчания Маша заметила робко:

— Ночуйте, пожалуйста, в комнате, где сундуки, — я туда велела кровать поставить.

— Благодарю-с, — ответила Фелицата.

В это время Иван Сергеевич смотрел в щелку двери. Он встал недавно и только что перечел начерно вчера написанный рассказ. Что-то в нем не понравилось, остался осадок, точно после сна про ночные туфли. Иван Сергеевич упал духом и сейчас, услышав голос Фелицаты, подошел на цыпочках к двери.

Фелицата молчала, только в длинном горле ее катался клубок. Маша стояла перед ней, сжимая кулачки; узел рыжих волос сполз набок и юбка застегнута криво, как всегда во время душевных переживаний.

«Вот опять страдание, опять вечная загадка, — подумал Иван Сергеевич, — но опиши я Фелицату, как она есть, — получится частный случай. Анекдот…»

Маша в это время додумалась и сказала:

— Я с удовольствием вам отдам несколько моих кофточек. Бедная моя, милая, ну, не нужно так…

И она пальцами коснулась острого плеча девушки. И от этого прикосновения рухнули все, напряженные до остервенения, силы Фелицаты, она быстро закрылась левой рукой, рот ее раздвинулся точно от смеха, а сквозь пальцы потекли слезы.

Маша крепко охватила девушку и сама заплакала ей в вылинявшую розу.

— Да-с, так-с, — проговорил Иван Сергеевич, сильно почесал затылок и пошел к себе.

На столе, в кабинете, на промокательной бумаге лежали жирно исписанные листки. «Мука тысячи поколений в моем мозгу, о страдание, проклинаю и благословляю тебя» и т. д., - прочел Иван Сергеевич, поморщился и вычеркнул фразу секретаря управы.

К вечеру была вычеркнута половина рассказа. Приходила Маша, попросила дать прочесть. Иван Сергеевич шагал по ковру, не отводя глаз от озабоченного лица читающей Маши. Вдруг она улыбнулась. Он перебил:

— Что? Что? Хорошо? Смешно?

— Нет, — ответила Маша, — я не о том: Фелицата, как только легла на постель, так и заснула, точно ребенок.

— Значит, рассказ тебе не нравится?

— Почему? Страшно нравится.

— Если бы очень нравился, то увлек и ты бы забыла эту твою Фелицату.

— Прости, я хорошенько сосредоточусь, — ответила Маша и, наморщив брови, снова стала перечитывать историю секретаря. Затем Иван Сергеевич объяснил тему, волновался, даже возгордился один раз, оттолкнул Машу от стола и снова черкал. До срока сдачи рассказа осталось часа три.

Фелицата продолжала спать. Маша ходила от ее комнаты до кабинета на цыпочках. Кухарка узнала, оказывается, подробности: Фелицату видели с бритым мужчиной на автомобиле: раз — на Арбате, другой раз — на Тверской-Ямской.

— Ну, ясное дело, влюбилась в тенора, а он послал ее к черту, огрызнулся Иван Сергеевич, — ради бога, отстаньте наконец от меня с Фелицатой!

Поздно вечером Фелицата проснулась; Маша принесла ей чай и кофточки. Иван Сергеевич, заглянув случайно в сундучную комнату, услыхал, как девушка говорила:

— Никакого романа у меня нет, — тетенька напрасно болтает, а спать мне все равно где, — хоть на лестнице. Я занята искусством и ничего не могу замечать.

Маша сидела на сундуке, напротив, смотрела круглыми глазами Фелицате в рот.

— Вы спрашиваете, отчего такой жалкий дневник пишу? Оттого, что меня сейчас никто понять не может. Для вас я из горничных выбилась, хоть и жалеете, а кухарка ругает шлюхой. Не знаю, что обиднее для моего самолюбия. Один военный сказал, что у меня — артистическая душа и я жрица прекрасного. Я желаю совсем от людей уединиться. С голода не помру, выбьюсь.

--">