Алексей Николаевич Толстой - На рыбной ловле

Благодарили. А в другой раз пришел за ответом, — обступили и давай смеяться, вся редакция, — грегочут, сапогами притоптывают, — «дурак, дурак!» А через неделю вызвали куда следует и — допрос. «С точки, мол, зрения Дарвина оказываетесь вы захребетник рабоче-крестьянской России, вроде херомант». А я — какой я херомант, захребетник, — сами видите. Эхе-хе!

Иван Степанович полез в карман парусинового, до крайности ветхого, балахона, вынул трубочку, закурил, и — пошел дымок сизою струйкой в безветренном зное. Лишь слышно было, как пела пчела, перелетая на тот берег, на медовые кашки. 

— История эта случилась за тем мысом, — Иван Степанович кивнул шляпой на опрокинувшийся в речке вдали глинистый обрыв с двумя корявыми соснами, — там в реке — омут, яма, место это проклятое, называется оно Черный Яр, водятся в нем древние щуки, которой по двести, которой по триста лет. Щука, сами знаете, рыба бессмертная. Под Москвой в прудах поймали щуку, — вся обросла мохом, — и в жабре у нее вдето кольцо с пометкой, что пущена щука в пруды царем Борисом. Ну, хорошо. Революция принесла, как говорится, раскрепощение предрассудка. Но рыбу в Черном Яру, все-таки, у нас теперь не ловят. Боятся. Днем проплываешь мимо Яра и то волосы дыбом встают. А на ночь пойти с блесной, или верши поставить, — нет, ни за деньги, ни за вино, голову оторвите, — не пойду. Вот, для примера: дьякон наш, не тот, который голос потерял, а другой, Громов, чай, слыхали: он в девятнадцатом году сорвал с себя сан, пошел по гражданской части, — шайку себе подобрал из дизиртеров, сидели они в лесу, грабили. Потом это баловство бросил. Так вот, стал он хвастать: «В кого, мол, я верю? — в одну электрификацию верю, а в утопленника в Черном Яру, в Федьку Дьявола — не верю». Пошел на спор ночью с удочками на Черный Яр, пьяный. А на утро лежит дьякон под сосной, весь побитый, исцарапанный, одежа изодрана, сапоги сняты, и денег у него, — двадцать миллионов были в кисете, в портках, — денег этих у него нет. Сам он без памяти, только помнит, что били его и терзали. Ну, хорошо. Вот какая случилась история. Был у нас портной, Федор Константинович, — хороший портной, но запойный, сами можете представить. Бывало — сидит, как турок, в окошке, шьет, голова кудластая, ноготь на ноге синий, здоровенный торчит у него, — угрюмый был человек, работящий. Месяца по два головы не поднимал, — шьет, утюжит, — разве только выскочит на крыльцо по личному делу, или вцепится в голову и давай скрести волосы, — чешется. За эти два месяца накипит у него на сердце злость, угрюмство, скука, и посылает он девочку от шабров, — в казенную лавку за полбутылкой. Хорошо если заметят, что он за этой первой полбутылкой послал, — тогда идут к нему и слезно просят отдать назад сукно, или недошитое, и он зубами скрипит, но отдает. А уж на третий день пьянства начинает рубить заказы топором, озорничает, и с тем топором выбегает за ворота, дожидается кого бы ему посечь. Благочинный наш так и распорядился, — когда у Федора Константиновича перевалит запой на третьи сутки — бить в малый колокол у Богородицы на Кулижках, — бить унывно, оповещать, чтобы по улице мимо портного не ходили. С неделю или с две почудит портной и начинает просить молока. Садится на крылечке и пьет прямо из крынки, — сколько принесут горшечков, столько и выпьет. Молоком отопьется, берет он удочки и выезжает в лодке на Черный Яр. Наловит плотвы целое ведерко, — рыба его очень любила, — и закидывает живца на щуку. В сумерки, на реке, подопрет щеку, закрутит головой и принимается петь на тонкий голос: не то он зовет кого-то, не то жалеет. Шут его знает… Благочинный говорил ему сколько раз: — Федор, возьми себе бабу, оженись. Боже ты мой, только ты помяни ему о бабе, вдруг он почернеет, зубы сожмет, и ноготь у него на ноге — торчком, как клык. — Нет такой бабы, — ответит, — нет для меня такой бабы, прекращаю разговор. Думал он о них излишне много, — закрутит нос, молчит, только нитки свистят. Жестокий был человек! Бабы у нас, как ягоды, — румяные, смешливые, страсть хороши бабы. Только и смотрят — слукавить. Эх, бабы, девки! Ни одна, бывало, не пройдет мимо окошка Федора Константиновича, — оглянется, ха-ха, хи-хи, — в рукав носом — фырк, и — шмыг в проулок. Вот тебе и шитье! А замуж ни одна не шла. Бабы его и довели до беды. Ловили мы с ним живцов у Черного Яра. День был майский, но жаркий. От берегов зной валил маревом. Река — синяя, так бы и упал в нее, лег на дно. Федор Константинович, --">