Нина Леонидовна Бичуя - Бенефис

выпрямлялась, цвета на ней разно и резко размежевывались и вновь сливались в единый коричневато-зеленый поток, потом она мерцала мне навстречу и мимо меня, мимо набитого людьми автобуса и, наконец, разрешила осмотреть себя, подпустив почти вплотную, отдельные детали стали доступны взору, и можно было лечь на притоптанную осеннюю траву и присмотреться к земле так вот, лежа, когда она стремительно надвигается прямо на тебя, на облюбованный тобой теплый, обогретый последними солнечными лучами уголок пространства, надвигается со всеми своими городами, селениями, увядшими и цветущими кустами роз, старыми ветряками, поездами, деревьями, со всеми сущими на ней помыслами и надеждами, со своим упорным и неотступным вопросом, требовательным и постоянным: ну а ты-то тут зачем, ты-то зачем топчешься на моем теле и, прожив сегодня, вступаешь в завтрашний день?

Кто-то о ком-то сказал: он стал поэтом, потому что для математики у него не хватило фантазии. А что, если и я всего лишь за недостатком надлежащей доли фантазии взялась за литературу, и только потому теперь так смертельно мучаюсь, пытаюсь понять, кто и когда уполномочил меня на это, кто дал мне право создавать своим скудным воображением некий свой мир либо посягать на воссоздание существующего? Кто дал мне право говорить и высказываться за других, делиться чужими радостями и грустить чужой грустью, догадываться о чужих мыслях и чувствах и приписывать другим свои собственные намерения, и как мне постичь, где я, а где мир, где кончаюсь я и начинается выдумка, сотворенное мною, и где оно соприкасается с существующим миром?

Вот почему я так смертельно завидую тем, кому достало фантазии стать математиками, заняться конкретным делом, результаты которого ощутимы, реальны, и для меня перестает быть утехой веселое утверждение Сирано де Бержерака, будто вдвое прекраснее то, что не приносит видимой пользы. Ибо какой толк от этих исписанных словами белых страничек и одной-двух мыслей, которых, может, и не заприметит никто в путанице фраз?..

Смерклось, и небо потемнело, стало черным, как сама земля, а земля ушла вглубь, как дно колодца, кто-то проговорил: вон сколько звезд — все небо утыкано, а неутомимые музыканты на широкой площади разом устали и оборвали игру — и освободили наконец танцоров, кольцо разорвалось и выпустило тех, кто все еще не мог остановиться, кого все вел и вел ритм, понуждая стремительно нестись, и тогда музыканты двинулись со своими инструментами по темной, почти невидимой дороге, подсвеченные только отблесками луны на медных трубах, двинулись один за другим и, словно из милости, вновь оживили и понесли с собой мелодию, охрипшую, утомленную, захватив и танцоров — молодых парней, которые, вновь положив друг другу руки на плечи, хороводом двигались вдоль дороги, так что их гибкие фигуры вились черными тенями в тех же отблесках меди и луны, а длинные неутомимые ноги высоко взлетали над землей. И этот последний, прощальный танец парней был таким буйным и неопровержимо мужским, что девушкам пришлось посторониться, отвести свои разгоряченные лица, губы и руки, пришлось дать парням волю и право на такой пляс; дети, взрослые и старики шли следом, покрикивали гей да гей, подхлестывая тем криком парней по длинным ногам, чтоб держались верного темпа.

В хате печь от жара казалась багряной и словно плыла в горячем воздухе, еще больше разогретом человеческим дыханием, голосами, а музыка все звучала и звучала, хотя музыканты давно уже отложили инструменты. Вдыхая пьянящий запах праздничных блюд, среди которых жгуче наперченный борщ и ледяной студень занимали столь же почетное место, что и водка, и собственноручно выпеченный в каждой хате к празднику высокий и пухлый белый хлеб, черноглазый мальчуган тоненьким голоском выводил, перекрывая гам, какую-то детскую песенку, в которой не распознать было ни слов, ни мелодии, и гул взрослых голосов умолк вдруг, дав малышу среди старших так мало и в то же время так много — его послушают одно мгновение, но в это мгновение в каждом шевельнется доброта, это мгновение заронит в каждое сердце светлую праздничность и смутное воспоминание о собственном давно ушедшем детство.

Старая женщина вынимает из сундука огромный ковер, который здесь называют скорца, — показать людям: скорца тяжелая, черная, чернота ее глубока, как чернота земли, и на черноте сверкают, как угасающий жар, большие алые цветы, а меж алым — --">