Радий Петрович Погодин - Река

бежала Таня Пальма.

– Убили – кричала Таня. – Они Гошу убили… – Таня рухнула на крыльцо рядом с отчимом и заплакала. – Колом. Сзади.

Ваську качнуло, он упал на колени, но тут же встал и сказал:

– Носилки нужно. Веди, где он лежит.

– Наверху лежит, – сказала Таня.

Прибежал Лыков с небольшой стремянкой, он как плотник знал, где что лежит.

– Вот вместо носилок.

На стремянку они положили овчину с кухонного топчана. Лыков дал Тане топор.

– Сиди тут, мы сами найдем. Сторожи.

– Они вас хотели убить, Василий Петрович. Они думали – это вы со мной.

– Откуда? – спросил Василий.

– Они сказали. Ударили колом и сказали: Получай, гондон в клеточку. – Таня засмеялась, закашлялась, встала на колени перед каменным порогом, как перед алтарем. – А когда поняли, что он Гоша, так матерились… За что? – Таня царапнула ногтями утоптанную землю, исторгла из себя вопль, тяжелый и взрослый, и еще раз спросила голосом, хриплым от безнадежности: – За что?..

Гоша казался громадным.

Они положили его на стремянку, на белую овчину и понесли осторожно. Впереди шли Панька и Лыков, в ногах Василий Егоров, как раненный братьями и контуженный ими же.

– Оборотни они, – говорил Панька. – Бесы. У них души нет. Когда князья были да короли, оборотни при них в шутах состояли. И в палачах. Сейчас они бегут где-то с воем и хохотом…

Когда снесли Гошу с холма на дорогу, Василий Егоров отдыха попросил. И прошли-то всего метров двести, стало быть, сильно ему внутренности отбили.

Уткина дача в темноте была не видна. У подножия холма, у его пяты, посверкивала и шумела Речка. Левее, за селом, широкой лентой блестела Река. Тьма не была плотной, она слоями висела над миром, прикрывая от глаз что-то, чего не должны касаться злая рука и сглаз. Например, Уткину дачу, которую в эту ночь легко можно было поджечь.

И она загорелась.

Сначала огонь занялся внизу, в кухне. Потом вспыхнул на втором этаже. Василий закричал.

– Громче кричи, парень, – сказал Панька торжественно. – Радостнее кричи. Хозяин сына домой принес.

Василию сделалось видно происходящее в доме, как при киноповторе. Вот вошел в дом его закадычный друг Михаил Бриллиантов. Вот он включил свет – весь свет в кухне. Вот он поднялся на второй этаж. Включил свет – весь свет в зале. За ним шла студентка Алина, несла на руках ребенка, мальчика. За Алиной шла девушка с топором, она прижимала топор к груди, и слезы ручьем текли по ее чистым щекам.

Их подобрала военная машина, следующая откуда-то из-под Боровичей куда-то под Вышний Волочек. Гошу положили на днище кузова, на белую овчину. Солдаты сидели вдоль бортов, как понесшие наказание дети. Егоров Василий сказал Гоше шепотом:

– Прости, солдат.

Ближний к нему солдат с белым лицом спросил:

– Вы мне?

– И ты прости, – ответил ему Егоров.

А Панька сказал громко и нараспев: Да успокоится солдат в справедливости дел своих, в чистоте помыслов, в благословении веры и благодарности потомков.

Ваське вдруг показалось, что это он лежит на белой овчине, смотрит мертвыми глазами в небо, где по кремнистому блестящему пути идут друг за другом Господь, солдат и ребенок. И ребенок тот, мальчик, – неродившийся Васькин сын.

Он слышал слова, произносимые учительницей Лидией Николаевной, и немоту своих оправданий…

А в Санкт-Петербурге у Инженерного замка рыбак в фетровой шляпе поймал что-то в реке Фонтанке. Не птица, не рыба, но двуглавое и визжит.

– Змияд, – сказал босой мальчик (новые белые кроссовки он держал в прозрачном мешке). – Змияд бородавчатый.

– Сам ты невежа, – ответил ему рыбак, все же пятясь от Змияда и морщась неопределенным образом.

Среди промокших под моросящим дождем людей отыскалась старушка с перламутровым цветом лица.

– Не важно, как оно по Дарвину называется, – сказала она. – Это знамение… Господи, упаси…

Стихотворения

[текст отсутствует]

--">