Йонас Казимирович Авижюс - Деревня на перепутье

головой с густой каштановой шевелюрой, которая над висками чуть отступила, из-за чего высокий, немного покатый лоб с двумя неглубокими морщинами как бы подался вперед, всей тяжестью нависнув над продолговатым массивным лицом с резкими чертами. — Почему у моста бревна в кювете валяются?

— А мое какое дело? Чего, брат, набросился? Разве я их туда свалил?..

— Бригадир отвечает за каждый кубометр стройматериалов. Так и заруби себе на носу. Смотри, чтоб завтра эти бревна лежали там, где им положено.

— У Пульгиса сани сломались…

— Товарищ Раудоникис, — оборвал Толейкис Помидора, даже не взглянув на него. — Завтра соберешь ревизионную комиссию. В шесть вечера явитесь в канцелярию.

Заревел мотор. Ухватились мужики кто за что сумел. Лапинас уже успел принести со двора магазина ведро гравия и посыпать под колеса, так что шины хорошо брали, и машина мигом выскочила на твердую дорогу.

Арвидас поблагодарил Римшу с Лапинасом за помощь и захлопнул за собой дверцу кабины.

— Бревна помешали, брат. Командир нашелся… — подскакивал во дворе Помидор, плюясь сквозь зубы.

— Глянь-ка, узнал… — бубнил Раудоникис, злясь на себя, что не успел подтолкнуть грузовик.

— Да вот… С ходу берет… — прошептал Римша.

Мотеюс прищурился, будто целясь в удаляющуюся машину. Потухшая трубка пыхтела, клокотала, скакала в зубах.

— Пошли! — зло бросил он.

И зашагал. За Лапинасом поплелся Римша, а за ним, волоча по снегу обочины цепочку следов, затрусил Медведь.

II

Изба Лапинаса была пятистенная, из нетесаных бревен. Одну половину — горницу — занимала семья Римши, а в другой жил сам Мотеюс с женой и дочерью Годой. Из большой комнаты, собственно избы, вели две двери — одна на кухню, другая — в комнатку дочери, где кроме кровати стояли полированный буфет, платяной шкаф карельской березы и большое зеркало.

Изба выглядела куда беднее. В углу, у стены Годиной комнаты, стояла кровать Мотеюса, у стен — две деревянные, липовые скамьи с решетчатыми спинками — работы Римши, а между ними затесался старый квадратный стол, застланный клеенкой. Крохотные, о шести окончинах, окошки по деревенскому обычаю были уставлены цветочными горшками. Стены обиты цветной бумагой, утомительно-голубой фон которой разнообразило полтора десятка семейных фотографий и несколько святых образков, повешенных над столом, повыше окна.

У Лапинасов редко переводились гости, потому что Мотеюс умел не только крепкое пиво сварить, но тайком гнал и самогон, а вдобавок была у него красавица дочка, за которой бегала добрая половина лепгиряйских парней.

Вот и сейчас за столом сидел колхозный счетовод Пятрас Вингела, прозванный Ягодкой Сладкой, — плешивый холостяк, во рту которого блестели серебряные зубы, щеголеватый, то и дело поправляющий узел галстука, пропитанный одеколоном, будто парфюмерная лавка. Рядом с ним — Симас Гоялис, восемнадцатилетний, тощий, веснушчатый парень, по уши влюбленный в Году. Его родители недавно переехали из Дзукии, с песков Варены, где начали сажать лес Нрава он был тихого, славился простодушием, страшно боялся насмешек, как мог подчеркивал свою мужественность и, в знак зрелости, отращивал под носом серый пух. Он работал прицепщиком, но частенько пописывал в районную газету то заметки, а то и стихи; в колхозной стенгазете появлялись его веселые статейки, язвительность которых поражала многих, оттого что с виду Симас был тихоня тихоней. Весь конец стола занимал плечистый увалень, лепгиряйский бригадир Викторас Шилейка, — скуластый, большеглазый, средних лет мужик. В трезвом виде он не мог слова связать и вместо разговора только ржал по-лошадиному, разинув пасть, и, зыркая во все стороны, мотал крупной вислоухой головой. Зато во хмелю язык у него развязывался как следует. А уж картежник да плут был первейший во всей деревне. Четвертым за столом сидел Прунце — головастый, придурковатый с виду парень, силы невероятной; и ростом и крепостью он уступал только кузнецу Раудоникису, да и то самую малость. В Лепгиряй он появился лет десять назад, но никто толком не знал, откуда он, как его фамилия. Было известно, что это дурак, которого легко надуть, который ходит по дворам, чуть ли не даром делает самую черную работу, — и хватит с него. Прозвище дали ему сами лепгиряйцы: прозвали Французом за то, что Прунце гундосил и на свой лад выговаривал согласные.

Прунце, счетовод --">