Анатолий Николаевич Курчаткин - Вечерний свет

— Это что? Осколочное?

Евлампьев наклонил голову, посмотрел на то место на своем теле, куда показывал толстый, в тугих перетяжках суставных морщин палец врача. Выше пупка, на месте желудка, живот был словно изжеван, словно сдернут на суровую нитку, и мертвая кожа рубцов глянцевито блестела.

— Осколочное, — сказал он. — В сорок втором. Ладно, что не в кишки. Позвоночник, правда, тоже задел…

— Но сейчас ничего?

— Сейчас ничего. Диету для желудка соблюдаю…

— А это что? — палец врача снова приблизился к животу. — Аппендицит?

Вопросы все были привычные, привычно было отвечать на них, и Евлампьев, вновь покосившись вниз, ответил с исчерпывающей полнотой:

— Два там шрама. Повыше — аппендицит, в сорок восьмом, а пониже что — грыжу вырезали, в пятьдесят четвертом.

Второго шрама, пониже, врач, видимо, не заметил. Однако он не смутился, а, наоборот, пошутил:

— Что, командиром производства были — грыжу получили? Надорвались, так сказать, поднимая?

Евлампьеву сделалось как-то неловко от его шутки, — вроде он оказался виноват в чем-то.

— Нет, не был командиром, — сказал он. — Не пришлось…

— Мг-г, мг-г… - удовлетворенно буркнул врач, сунул указательный палец правой руки Евлампьеву в пах и глубоко утопил его в полости, нащупывая сквозь кожу паховое кольцо. Сейчас ничего не беспокоит?

— Сейчас ничего, — пережатым голосом выговорил Евлампьев. Врач отнял руку, встал со стула, прошел к умывальнику, ополоснул руки и сказал, вытирая нх висевшим рядом с умывальником вафельным полотенцем:

— Здоровы, хоть снова в строй!

У каждого кабинета по всей поликлинике толклась, стояла и сидела на стульях вдоль стен очередь, но диспансеризацию пенсионсров-ветеранов проводили вне очереди, и через час Евлампьев прошел всех — невропатолога, окулиста, лора, стоматолога — и сделал флюорографию…

Терапевт опять была новая - лет тридцати пяти, тридцати восьми, но увядшая уже, маленького роста, птичьего вида и с птичьими же чертами лица остроносенькая женщина,ее, видимо, мучил насморк, она беспрестанно сморкалась в нежный батистовый платок, и остренький нос ее от этого был красным.

— Ну-ка, как тут у нас… Емельян Аристархович, заглядывая на обложку «истории», сказала она,что специалисты пишут… Ну что ж… по-моему, просто все великолепно, Емельян Аристархович. Ни у кого к вам никаких претензий. Давайте я послушаю вас.

Она послушала его фонендоскопом, прикладывая холодящую никелированную гирьку мембраны с некоей преувеличенной осторожностью, помяла живот, уложив Евлампьева на кушетку, и смерила затем давление. Давление было сто пятьдесят на сто десять.

— А вот давление… да… подгуляли с давлением, — улыбаясь укоряюшей улыбкой, словно он специально нагнал его себе, сказала она. И шмыгнула носом.Слабость, шум в ушах, головные боли есть?

— Есть,сказал Евлампьев.

— Так что же вы не говорите… Выпишем-ка вот вам аскорутин… дибазол, попринимаете…

Евлампьев оделся, медсестра подала ему рецепт, и врач произнесла, прощально-благожелательно улыбаясь:

— Всего хорошего, Емельян Аристархович. Будете себя плохо чувствовать, приходите. Давление у вас неважное.

— Ага, давление…— покивал Евлампьев, двигаясь к двери задом. — Благодарю вас… понятно.

Толпы возле регистратуры уже не было — все талоны к врачам розданы, и толпа распалась на отдельные очереди у дверей кабинетов. Часы у входа, на боковой стене гардероба — круглая плоская нашлепка с циферблатом и стрелками, — показывали половину одиннадцатого. Гардеробщица в углу у окна, сидя за тумбочкой, пила чай с сахаром вприкуску и отозвалась на просьбу Евлампьева выдать пальто после третьего оклика. Его примерно возраста толстая одышливая старуха, которой было тесно в узком проходе между стойкой и рядами вешалок.

— Да и чайку ведь попить хочется, — сказала она Евлампьеву, беря у него номерок и эдак по-свойски — ровесник! — подмигивая ему. — А напарница, вишь, заболела, так ухитряйся…

У киоска «Союзпечати», выйдя из поликлиники, Евлампьев столкнулся с Коростылевым. Коростылев стоял у боковой стенки стеклянной будки и, опираясь

--">