Николай Михайлович Егоров - Родниковая капля

Родниковая капля

ЕВРОПА-АЗИЯ

Солнце поднялось так высоко, что еле угадывалось. Оно казалось капелькой масла в чашке чая с молоком. Небо было всюду, и, чтобы увидеть его, совсем не требовалось задирать голову. Земля, и та отдавала синевой.

На небольшом холмике Европа-Азия. Но это не столб на границе двух материков. Это был Худяков Алексей. Парень как парень: рослый, фигуристый, работящий. Портило его биографию только одно пятно — родимое. Коричневое, с пучками жестких ворсинок, разделив пополам лоб, нос и подбородок, расплылось оно во всю правую сторону лица.

Пятно. Сначала отец бросил их с матерью, потом… Потом мать бросила Лешку, а он школу. Первые же уроки географии принесли ему кличку «Европа-Азия». Сперва дразнили, когда дело доходило до ссоры. Дальше — больше, и кличка заменила имя. Она нравилась всем, кроме самого Лешки. Пробовал лупить подсильных, рвать рубахи на старшеклассниках, жаловаться учительнице. Бесполезно.

И в одиннадцать лет стал Алексей Иванович подпаском. Домой — в потемках, из дому — в потемкам. Никто не глазеет, не дразнится. Хорошо. Небо, да колхозные коровы, да еще пастух. Пастух — человек. Дяде Боре тогда девятнадцать вот-вот минуло, а умел смотреть на тебя так, что ни сутулиться, ни отворачиваться не приходилось, будто и нет никакого пятна. С чудаковатинкой только. На лице — ни родинки, любая краля за него пойдет не пойдет, а подумает — пас коров. Станет спрашивать — смеется:

— Читать книги нужно. Пастух — главная должность на земле.

Потом дядю Борю послали учиться в медицинский институт, и Алешка остался один. Предлагали помощника, но Худяков отказался. Зачем держать двоих там, где и один справляется.

И вот он уже сам такой же, как дядя Боря. Алексей радуется и письму от него, и первому жаркому дню, и тому, что сейчас он все видит и понимает: и редкий березничек с объеденными листьями, и похожих на божьих коровок одинаково пестрых коров, которые наверняка подумывают, как бы напиться и постоять по брюхо в воде; и свою жизнь тоже видит и понимает.

Пуще всего не любил Алексей зеркало и зиму. К зеркалу можно не подходить, а вот куда денешься от зимы с ее заносами, которые нужно разгребать, с сортировкой семян, с навозом, вечерней школой, с собраниями. Все на людях и на людях. Шутят, смеются. Над кем? Лешке все казалось, что смеются над ним. Смех злил, а откровенное невнимание девчат пугало. Сегодня утром вот, прогоняя табун мимо мельницы, опять видел парочку на верхней ступеньке лестницы. Доведется ли и ему поеживаться в одной рубашке на верхней ступеньке лестницы? Дядя Боря пишет что-то про новшества хирургии, зовет в город.

* * *

— Пустите в город.

Председатель оторопел. Он не слыхал, как вошел Худяков. Худяков старался меньше обращать на себя внимание.

— В город? Зачем?

— Жить.

— Жить? Что ты, Леша?

— Пустите.

— Да ты что? Ну Бориса мы направили, а тебе просто так захотелось из деревни? А кто коров пасти будет?

— Хоть сами. Пустите. Там же центр. И медицины там больше. Пластику делают. Я читал: делают. Пустите. Я же не насовсем прошусь.

Председатель долго и многозначительно скреб ногтем чернильную кляксу на скатерти, изучал потолок, вздыхал.

«Будто отчет сочиняет», — подумал Алексей.

— Э, ладно. Была не была — повидалась. Послезавтра машина идет, молоканка, езжай. Табун сдашь Прохору.

— Прохору не сдам. Заморит.

— Ну некому больше.

Покачивался Алексей в зиловской кабине, перечитывал на ровных участках дороги последнее письмо от дяди Бори и пробовал представить, как встретит его город, который видел он только в кино.

А город никак и не встретил. Не вытягивались на цыпочках прохожие, не краснели приветственные плакаты и флаги на улицах, не прибавилось товаров в магазинах, не поднесло хлеб-соль студенческое общежитие, когда он вошел в него. Только дядя Боря, захлопнув толстенную книгу, вылетел из-за стола.

— Лешка! Приехал-таки? Правильно, Есть хочешь?

— Я бы попил.

— Правильно. Вода — самое испытанное медицинское средство для приведения человека в себя. — --">