Адольфо Биой Касарес - Козни небесные

отчасти виновен в этом мой экслибрис. На нем трижды — по-гречески, на латыни и по-испански — было написано изречение: «Познай самого себя» (никогда не подозревал, как далеко заведет меня это изречение) и красовался я сам, рассматривающий в лупу свое отражение в зеркале. Племянница наклеила тысячи таких экслибрисов на тысячи томов моей постоянно обновляющейся библиотеки. Но была еще одна причина провозгласить меня эгоистом. Я человек методичный, а методичные люди, поглощенные непонятными занятиями, невнимательны к капризам женщин и кажутся им сумасшедшими, глупцами или эгоистами.

Я осмотрел (не очень внимательно) еще двух пациентов и отправился в Военный госпиталь.

Было уже шесть часов, когда я подошел к старому зданию на улице Пасос. После ожидания в полном одиночестве и краткого несущественного опроса меня проводили в палату, занимаемую Моррисом. У дверей стоял часовой с примкнутым штыком. В палате рядом с койкой Морриса два человека, не ответившие на мое приветствие, играли в домино.

С Моррисом мы были знакомы чуть ли не всю жизнь; однако никогда не были друзьями. Я очень любил его отца. То был чудесный старик с круглой, коротко остриженной седой головой и голубыми глазами, необыкновенно ясными и живыми; его отличали неукротимая любовь к Уэльсу и безудержная страсть рассказывать кельтские легенды. Много лет (самые счастливые годы моей жизни) он был моим учителем. Каждый вечер, после недолгих занятий, он рассказывал, а я слушал разные истории из «Мабиногиона»^[4]; потом мы подкреплялись чашечкой-другой мате с жженым сахаром. В саду бродил Иренео; он охотился на птиц и крыс и при помощи перочинного ножа, нитки и иглы соединял разнородные трупики; старик Моррис говаривал, что Иренео будет врачом. Я же буду изобретателем, потому что питал отвращение к опытам Иренео и иной раз рисовал ядро с рессорами, на котором можно совершить самые невероятные межпланетные путешествия, или же гидравлический насос, который, стоит только пустить его в ход, никогда не остановится. Нас с Иренео разделяла взаимная и сознательная антипатия. Теперь, когда мы встречаемся, мы испытываем бурную радость, приступ сердечности и тоски о прошлом, повторяем одни и те же слова о воображаемых воспоминаниях детства и былой дружбе, а дальше уже не знаем, о чем говорить.

Любовь к Уэльсу, прочные кельтские привязанности кончились с жизнью его отца. Иренео преспокойно стал аргентинцем, и ко всем иностранцам относится с равным равнодушием и пренебрежением. Даже внешность у него типично аргентинская (многие считают его южноамериканцем): красивый малый, стройный, тонкокостный, с черными волосами — тщательно приглаженными, блестящими — и острым взглядом.

Увидев меня, он как будто взволновался (никогда я не видел его взволнованным; даже в ночь смерти отца). Заговорил он ясно и четко, как бы стараясь, чтобы его хорошо слышали люди, игравшие в домино:

— Дай руку. В этот час испытаний ты показал себя настоящим и единственным другом.

Это представилось мне несколько чрезмерной благодарностью за мой приход. Моррис продолжал:

— Нам есть о чем поговорить, но, сам понимаешь, в таких обстоятельствах, — он мрачно посмотрел на тех двоих, — я предпочитаю молчать. Через несколько дней я буду дома; тогда с удовольствием приму тебя.

Я счел эти слова прощанием. Но Моррис попросил, чтобы я, «если не тороплюсь», остался еще на минутку.

— Чуть не забыл, — продолжал он. — Спасибо за книги.

Я что-то пробормотал в ответ. Понятия не имел, за какие книги он благодарит меня. Случалось мне совершать ошибки, но только не посылать книги Иренео.

Он заговорил об авиационных катастрофах; опроверг мнение, будто существуют местности — Паломар в Буэнос-Айресе, Долина царей в Египте, — которые излучают токи, способные вызвать несчастный случай.

Слова «Долина царей» в его устах показались мне невероятными. Я спросил, откуда он о ней знает.

— Все это теории священника Моро, — возразил Моррис. — Другие говорят, что нам не хватает дисциплины. Она противоречит характеру нашего народа, если ты понимаешь меня. Гордость креольского авиатора это и самолеты и люди. Вспомни только подвиги Миры на «Ласточке», прикрученную проволокой консервную банку...

Я спросил Морриса о состоянии здоровья, спросил, его лечат? Теперь уже во весь голос заговорил я чтобы меня слышали эти, играющие в домино:

— Не соглашайся на инъекции. Никаких инъекций. Не отравляй себе кровь. --">