Регина Эзера - Их было три

рисунок, оставив на степе кнопку с обрывком бумаги.

— Кто это рисовал?

Илма, помедлив, нехотя ответила:

— Раньше это была комната Дагмары.

Скомкав рисунок, Илма открыла дверцу печки, и бросила его туда.

— Печь я не топила, пока ещё не холодно. Ну, а если будет прохладно, не стесняйся, принеси дрова из сарая и затопи. Фредис покажет, которые посуше. А теперь раздевайся и приходи на кухню ужинать.

Шаги Илмы донеслись с лестницы.

Гундега подошла к окну. Кругом, куда ни глянь, голубоватые кроны сосен. Закат погас, и теперь в сумерках кроны походили на высокие волны, гребни которых серебрились в лунном сиянии. Сквозь закрытое окно доносился монотонный гул, он напоминал шум воды. Гундеге даже на минуту представилось, будто она стоит ночью на острове посреди Даугавы. Немножко жутко, но удивительно хорошо.

Потом она, так же как Илма, походила по комнате. Дверца печки осталась полуоткрытой. Гундега открыла её. В глубине — кучка золы, и на ней комок плотной бумаги — рисунок, сорванный Илмой со стены. Гундега расправила его на полу. Изломы мятой бумаги избороздили старческими морщинами светлое девичье лицо. В нижнем углу неуклюжим почерком с детской наивностью написано: «Автопортрет». Краски ярче, чем нужно: брови и волосы неестественно черны, губы и щёки излишне румяны, лицо слишком бледное.

Ведь Илма говорила, что это комната Дагмары. Значит, это и есть сама Дагмара. В памяти Гундеги сохранилась смуглая девочка, с мальчишеской отвагой лазившая по деревьям. Волосы у неё, пожалуй, были такие, как на рисунке, но не было ни таких щёк, ни таких губ. И всё-таки зачем вдруг понадобилось сдирать этот рисунок со стены и бросать в печку?

Снизу позвали ужинать. Словно застигнутый на шалости ребёнок, Гундега поспешно бросила рисунок в печку и, захлопнув дверцу, сбежала по лестнице.

За столом сидел Фредис. Гундега сразу узнала его. В прошлый раз, когда она ещё девочкой приезжала с бабушкой в Межакакты, она без конца забавлялась, наблюдая, как смешно двигался во время еды тонкий, острый кончик его носа. Сейчас Фредис ел, скатывая блины в трубочку и макая их в сметану. И совсем как раньше, после каждого глотка нос его потешно двигался, словно живое и не зависящее от владельца существо. Только теперь Гундеге почему-то уже не было смешно. Совсем наоборот, подвижный нос вызывал странную, непонятную жалость.

Фредис был по-стариковски приветлив и улыбчив. Увидев Гундегу, он перестал есть, нос его перестал двигаться, и Фредис сразу превратился в самого обыкновенного пожилого плешивого мужчину со щетиной недельной давности на лице.

Вытерев руку о штаны, он протянул её Гундеге.

— Значит, наконец, приехала насовсем? Как же иначе! У нас тут, в Межакактах, одни старики остались. Ни жизни, ни смеха.

— Не суди по себе, Фреди! — вмешалась вдруг Илма.

— Извини, госпожа, я совсем забыл, что ты на целых два месяца моложе меня.

Встав, он низко поклонился Илме.

Гундега громко расхохоталась, а на лице Илмы не дрогнул ни один мускул, только в глазах мелькнула открытая ненависть.

В кухне наступила продолжительная тишина. Её нарушил голос Илмы:

— Почему это в субботний вечер у нас нет ничего к блинам, кроме сметаны? Надо принести хоть баночку варенья. Пойдём, Гунит!

Правду говоря, совсем незачем было брать с собой Гундегу, не вдвоём же нести банку варенья! Но она теперь свой человек и должна знать, где что лежит в доме. Кроме того, Илме хотелось увести её от наступившей в кухне неприятной тишины.

Бледный мигающий свет керосиновой лампы в руках Илмы скупо осветил стены погреба, из мрака таинственно возникали бочки, горшки, банки, чтобы в следующее мгновение неожиданной погрузиться во мрак. При дневном свете это была бы самая обычная посуда разной величины — неприглядная, поцарапанная и местами покрытая плесенью.

На полках, заставленных многочисленными банками варенья, свет лампы задержался. Илма знала, насколько соблазнительно это зрелище.

— Посмотрите, тётя, правда, похоже на рот?! — неожиданно воскликнула Гундега.

— Где ты тут нашла какой-то рот? — удивилась Илма.

— Да не настоящий! — Гундега засмеялась. — --">