Луи Арагон - Гибель всерьез

совсем не похож на себя. Да это вовсе не ты, это кто-то чужой, — говорит она. — Или ты снова шевельнулся! Поэтому механическому глазу Антуан не очень-то доверяет. Он по-прежнему чувствует себя молодым, как когда-то. И не понимает, почему к нему не так, как прежде, относятся дети. А женщины… они так скрытны, разве поймешь, что у них на уме. Но когда он пытается себе представить, каким его видит Омела — его охватывает ужас, даже в ухе начинает стрелять.

С Омелой надо быть особенно бдительным. Как-то раз, в самом начале… То есть когда он только-только заметил, что исчез из зеркала. Ведь ей он так ничего и не говорил. Хотел рассказать, что вот-де, бывает такая напасть, а для других это незаметно. Но язык не поворачивался, не находилось слов… Раза два признание готово было слететь с губ: понимаешь, я себя не вижу, а ты, ты видишь меня?.. Но какая-то стыдливость в последний момент удерживала. А теперь поздно. Пришлось бы признаться в обмане. Омела спросила бы, когда это началось, и получилось бы, что он лгал ей чуть ли не всю жизнь. Нет, пусть лучше она не знает. Хотя притворяться так противно.

Так вот, как-то раз, в самом начале… Он чистил зубы. Над умывальником висело зеркало. Антуан о нем и не вспоминал, ведь оно его не отражало. У него было хорошее настроение, и, массируя щеткой десны, он напевал. Моцарта. Мелодию из «Свадьбы Фигаро»… И тут увидел в зеркале вошедшую Омелу, ее увидел, а себя, конечно, нет, но сперва не придал этому значения. Омела много ниже его ростом. Она зашла сказать что-то насчет званого ужина, да-да, точно: чтобы он поторопился, потому что госпожа Жибле просила быть ровно в восемь… Он залюбовался ею… какая прелесть, запястье тонкое, словно фарфоровое… и уже хотел взять ее руку, как вдруг увидел ее широко раскрытые, полные ужаса глаза. Она впилась ногтями в его плечо: «Антуан!» Он догадался сделать вид, будто не понимает, в чем дело, а сам потихоньку отклонился в сторону, чтобы можно было объяснить, почему его нет в зеркале. «Что с тобой, девочка? Тебе нехорошо?» Она прикрыла глаза рукой, как будто… ну, как будто их застлал туман. Потом взглянула снова. Нет. Ничего. Все нормально. «Представляешь, подхожу, гляжу в зеркало, а оно… сама не знаю… какое-то мутное, что ли, а тебя нет…». Он обратил все в шутку. «Ты моя сумасбродка. — У меня, верно, закружилась голова. — Но ты же видишь, вот я, здесь. — Да, конечно, но… как бы тебе сказать… здесь, но не в зеркале».

Этот случай быстро забылся. И все-таки с Омелой надо быть бдительным. Постоянно. Ведь то, что связывает нас, пребывает в равновесии до тех пор, пока устойчиво ее представление обо мне. Пока я соответствую своему отражению в ней, мне, я уверен, нечего бояться. Почти что нечего. Так, во всяком случае, мне хочется думать. Если же вдруг я изменю этому образу, это как бы сделает ее свободной от меня, от того условного «я», каким я когда-то обязался быть. Любит ли она меня? Несомненно. То есть любит некий образ, который и зовет Антуаном. Она ко мне привязана, без меня ей плохо, хотя, возникни необходимость выбирать между мной и работой, она с трудом, но обошлась бы без меня. Но тут ничего не поделаешь: не только меня, но и никого другого она не предпочла бы работе.

Она певица. Вы ее никогда не слышали? Ах, слышали ее записи. Это совсем не то. Даже при нынешних Hi-Fi^[2]. Конечно, они дают объемный звук — это шаг вперед, и все-таки воспроизведение остается довольно примитивным, просто на звук переносятся параметры визуального изображения, и получается звуковая стереоскопия. Таков предел самой технически совершенной звукозаписи. Вот если бы найти способ передать заключенную в голосе душу, иными словами, глубину в другом измерении. Правда, для большинства певцов эта потеря не так велика. Но не для Омелы… Певцов много. Немало и отличных голосов. Но все они не идут ни в какое сравнение с нею. Мне всегда завидовали: Омела так элегантна, у нее такой вкус, такая изумительная способность оживлять все, к чему она прикасается, что ее окружает. Как говорит один мой старый приятель-американец, М. Дж., she is a homewaken^[3]. А ее глаза, ее огромные глаза, подобные раковинам, что вдруг наполняются до краев небесной синевой, заливающей перламутр белков! Но когда она поет, глаза ее меняются, в них появляется что-то языческое, первозданное, как любовь, они словно превращаются в две огромные полые жемчужины, зрачки расширяются, поглощают лазурь, и кажется, будто голос льется из их зияющей черноты. --">