Ольга Юлиановна Кобылянская - В воскресенье утром зелье собирала

что у цыган повсюду в горах были тайные притоны и убежища, откуда они нападали по ночам на путников, грабили и убивали их, обогащаясь добытым таким образом добром. Потом исчезали так же загадочно, быстро и таинственно, как и появлялись. Куда, каким путем и по какой причине — никто толком не знал. Прикочевав куда-нибудь, они раскладывали по ночам большие костры, оповещая жителей о своем появлении; потом днем разбредались поодиночке по деревням — кто за милостыней, кто расспрашивая, нет ли котлов в починку; одни — собирать в горах чудодейственное зелье, другие — ворожить; те играть на скрипке или на цимбалах за кусок хлеба или какую-нибудь старую одежонку... а эти, как уже сказано,— грабить путников; и все это в какой-то спешке, все — будто на лету.

Появившись на этот раз здесь, в этом селе у подножья Чабаницы, они попросили разрешения задержаться на неделю. Им отказали, сократив срок пребывания наполовину. В течение этих нескольких дней случилось у них происшествие, которое не так скоро позабылось.

Прибывший табор состоял из пяти крытых запыленным рваньем фургонов, откуда выглядывали устрашающе черные косматые головы старых и молодых цыганок и детей.

По бокам и позади телег, запряженных лошадьми и мулами, шли цыгане, с любопытством оглядывая все вокруг своими блестящими черными глазами.

Как уже сказано, они раскинули шатры неподалеку от села и реки, у подножья Чабаницы, и тотчас же, с наступлением сумерек, разложили большой костер.

На третий день после их приезда в одном из шатров поднялись шум и брань, которые не затихали два дня. Ровно на третью ночь по их появлении Мавра, молодая жена цыганского атамана Раду, родила сына. Отец, увидав, что ребенок на диво бел, набросился на несчастную мать с руганью, угрозами и кулаками, обвиняя ее в измене. Старая мать несчастной, почитаемая, по цыганскому обычаю, ввиду ее преклонного возраста, больше всех в таборе, защищала дочь, с диким криком и бранью бросалась вихрем между нею и Раду, в то время как чуть ли не все женатые цыгане стояли за обманутого мужа, их вожака.

— Опозорила табор, нашу чистую цыганскую кровь первым же сыном, чтоб ей утра не дождаться! — шумели они, проклиная ее, как и их вожак, разъяренный отец, который кипел от обиды и жаждал мщения. Он грозил кулаком, стоя среди цыган, столпившихся у шатра преступницы и повторявших за ним, как один человек: «Первым же сыном!..»

— Откуда взяла ты эту белую собаку? — бросался снова и снова Раду к больной, которая лежала почти без чувств на телеге среди подушек и лохмотьев, то прижимая и заслоняя собой младенца от дикого, горящего, разъяренного взгляда мужа, то снова цепенея от страха перед тем, что могло в любую минуту произойти.

Лучше бы ей умереть, чем дожить до этого. Ей хотелось бы умереть, да что от этого?! Несчастная не разжимала губ, не произносила ни слова и замирала от ужаса...

А он сам, Раду, гораздо старше ее, в каком-то синем кафтане с большими серебряными пуговицами и бубенцами, с украшенной серебром толстой палкой в руках, — знаком, указывающим, что он начальник этого, пусть и небольшого, табора, повторял одно и то же:

— Откуда ты взяла его? Но я тебя научу, ты у меня поймешь, кто такой Раду, я покажу тебе, чьей ты женой была, — и с такой силой трепал бедную за волосы, что она только стонала.

— Постой, я тебе покажу. Через три дня духу твоего не будет в этом шатре, а это отродье (и он указывал на ребенка) заброшу аж за третью гору отсюда. Ты думала, что выйдешь за меня, а потом опозоришь меня и весь мой табор? Пропадай же ты, сука, если не понимала своего счастья и того, как должна вести себя жена рая^[2]. Гляди!!! — грозился он. — Гляди! Какого сына после трех лет замужества родила! — и захохотал, сплюнув сквозь зубы. — Твое счастье, что еще лежишь среди нас да что отец твой Андронати, а мать старше всех годами в таборе; а то и трех дней не потерпел бы я тебя в своем шатре, — он топнул в ярости ногой, презрительно сплюнул и вышел из шатра...

Мавра запустила свои тонкие смуглые пальцы в волосы над низким лбом и ослабевшей рукой рванула их. Из молодой груди вырвался одновременно и тяжелый и мучительный стон и жалобный вздох... а потом умолкла, болезненно закрывая глаза, из которых струились горячие слезы. Большие серебряные монеты, вплетенные в черные пряди волос, вдруг сползли ей низко на лоб, придав смуглому, будто из потемневшей бронзы, лицу удивительную, чарующую красоту.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . --">