Влaдимир Прудков - Сeкрeтнoе пoручениe Cтaлина

подумал, — наконец, сказал Сталин. — Мы-то с вами в одной упряжке, товарищ Ягода. Но знаете, иногда полезно встать на точку зрения тех, из кого мы выдавливаем кровавые слёзы. Не скрою, на такую мысль меня натолкнул опять же этот поляк. Он очень доходчиво пишет о замученных мальчиках. Я сразу почему-то вспомнил наших Каменева и Зиновьева… Это правда, что вы сами их расстреливали?

— Принимал участие.

— Ну, а теперь следите за ходом моей мысли. Я о том, что в роли мучимых и угнетаемых на данном историческом этапе мы себя представить уже не можем. А из чисто человеческого любопытства хотелось бы узнать, что эти люди чувствуют и о чём думают в последние минуты своей жизни. И верно ли утверждение господина Достоевского, что самая последняя минута растягивается до бесконечности, как бы компенсируя оставшуюся краткость жизни…

— Наверно, соврал, — быстренько вставил Ягода.

Сталин строго на него глянул и продолжил:

— Так вот, я о наших врагах. Разумеется, мы с вами уверены, что это худшие экземпляры человеческой породы — двурушники, трусы, предатели. Но вот что интересно: их ведь тоже мама родила! Как вы полагаете, товарищ Ягода?

— Вполне допустимо.

— Не допустимо, а факт. Следовательно, они тоже люди, и ничто человеческое им не чуждо.

«Опять цитату ввернул, — напряжённо подумал нарком. — Но чью? Не златоуста ли Троцкого, выдворенного за границу?»

— Да нет… — неуверенно проговорил он.

— Не понял. Всё-таки да или нет?

— Скорее да.

— Это хорошо, что вы разделяете мнение товарища Маркса, который в свою очередь разделил мнение товарища Теренция, — кивнул вождь. — А так как меня тоже мама родила, мне было бы крайне интересно побывать в их шкуре.

— Для чего это вам, товарищ Сталин? — не понимающе спросил нарком.

— Для того, чтобы глубже уяснить ленинскую теорию отражения.

— Но вы же испытали это на себе, когда вас преследовали царские сатрапы.

— Плохо мою биографию знаете. Ни виселицы, ни расстрела мне не присуждали. Более того, в отдалённом Туруханском краю предоставили возможность заниматься самообразованием. А вот вы, товарищ Ягода, к сожалению, не имели такой возможности. Или не захотели ей воспользоваться. — Вождь, кажется, начинал сердиться и не намерен был дальше разжёвывать свою мысль. Нарком это понял и поспешил согласиться.

— Теперь уловил, товарищ Сталин. И чем я могу помочь?

— Тут, видите ли, какая нестыковка получается, — взгляд у Сталина потеплел. — Я, будучи генсеком, сам вряд ли попаду в такую ситуацию. Даже, если сам себя прикажу арестовать, мои соратники не посмеют этого сделать. Ведь не посмеете?

— Не-ет.

— Вы же в штаны наложите, верно?

— Так точно, наложим!

— Это потом, уже когда я умру, вы начнёте меня клеймить. О, я это предчувствую! Накинетесь на меня, как стая шакалов на труп мёртвого льва.

— Да ну, зачем вы так говорите…

— Я знаю, что говорю. Вы же сами подсказали, что я обладаю даром предвидения. Вот и предвижу. В сущности, большинство из вас холуи и перевёртыши. И думаю, если мне не удастся построить рай хотя бы в отдельно взятом государстве, то только из-за вас, клоунов… Лично к вам, товарищ Ягода, моё замечание не относится. Вы не раз доказывали свою преданность.

Нарком облегчённо вздохнул.

— И только на вас я возлагаю свои надежды по дальнейшему изучению ленинской теории отражения.

— Я готов!

— Сразу договоримся: об этом будем знать только вы и я.

— О, да! Понимаю!

— Значит, давайте сделаем так. Мы заведём на вас уголовное дело и арестуем. Очень серьёзное дело, на расстрельную статью потянет. Чего уж мелочиться! И вы на себе всё испытаете. Придётся вам и у стенки постоять, в вашем же подвале на Лубянке. Таким образом, вы сподобитесь побывать в той ситуации, в которую попадал этот господин, — вождь в очередной раз указал на томик. Ну, а потом лично мне подробно доложите о ваших ощущениях.

— Слушаюсь, товарищ Сталин, — заторопился заверить Ягода. — Я передам все ощущения.

— Спасибо. Я это и ожидал от вас услышать.

— Значит, в последний самый момент, когда я уже буду стоять у стенки, вы отмените и восстановите меня на боевом посту? — голос у наркома дрогнул.

— Вы правильно поняли, — неторопливо ответил Сталин. — Конечно, в виду моей скромности, я не позволю себе назвать это действо «актом высочайшим помилования». И конного фельдъегеря из Кремля на Лубянку не отправлю. Но --">