Яся Белая - Отправляемся в полдень

Торопеем.

Не, стрелять в нас она не будет. Просто назад пойдем через базар. А там без ружья никак. Мы такие-сякие. Вечно ей проблемы делаем. И если Тотошку можно оттаскать за ухо, то мне-то, дуре двадцатилетней, должно быть стыдно. И мне стыдно.

Потому винюсь:

– Ну прости! Так хотелось увидеть небо!

– Будет вам небо в алмазах, если Тодор до вас доберется! – печально качает головой баба Кора и блестит на нас очками. Очков – две пары, так как глаза – четыре. Так я учила таблицу умножения на два.

Вешаю голову:

– Ну, правда, прости, не подумала…

– А пора бы уже! Здоровая!

Тотошка прыгает вокруг и тараторит:

– Не злись! Не злись!

– А вот и не буду! – с показным равнодушием говорит она. – Нужны вы мне – нервы тратить. Пусть вас Тодор со своими кашалотами сцапает и втулит кому-нить за гроши, как ту Арнику.

– Ну Арника ж страшная была, а нас-то почему за гроши?! – обижается Тотошка.

– А за твою тощую тушку никто больше и не даст. С тебя ж даже пирожки не сделаешь – кости одни!

– Ну почему как я, так сразу пирожки! – он плюхается на задницу в знак протеста и возмущенно складывает руки на груди.

– Пошли, Юдифь, а он поторчит тут сам – узнает, – баба Кора хватает меня свободной клешнёй (ну а чё, если у неё вместо одной руки – клешня как краба?) и волочёт прочь.

А мне жалко Тотошку и страшно за него.

***

– Да раз твою же ж мать! – орёт Карпыч. – Всем глаз на ж**у натяну! Будете у меня землю жрать!

Карпыч всегда орёт на поезда.

А они всегда идут мимо. Пассажиры выкидывают из окон всё подряд, а ему потом выгребай. Ведь начальство приедет, и тогда уже он сам выгребет по полной. Выгребать Карпыч не любит – ни мусор, ни от начальства.

Собрав всё выброшенное в одну кучу, поджигает из огнемёта и плетётся назад в будку.

Тут топчан, заваленный тряпьём, стопа древнючих, ещё бумажных, газет, колченогий стул, берданка да кухонный синтезатор.

Синтезатор – штука хорошая. Клацнул пару раз рычажками – и вот она, жратва-то. Правда, хлеб, вода и самогон выходят у него погано, но зато лук и селёдка – вполне съедобно. Карпыч на него не орёт, что вы, ни-ни. Кормилец же. А ну навернётся! Старенький. Лет пятьдесят назад помереть должен был. А всё жужжит, аки пчела. И кормит.

А ещё есть часы. Большие. С маятником. Они упрямо идут. Зачем-то считают время неизвестного дня в неизвестном году. Потому что часы есть, а календаря нет.

Карпыч достаёт нехитрую снедь, чмокает синтезатор в табло: спасибо, мол, отец родной, – и идёт к подоконнику.

Стола нет. Ест на газете. Чавкает гнилыми зубами и читает. Некоторые буквы, а с ними и слова, похожи на нынешние. И получается занятная игра, головоломка целая. За пятьдесят лет Карпыч не разобрал и страницы. Долго крутил неприятное слово «кризис». Так и не понял, но созвучно было с анусом.

Что такое анус – Карпыч знал. Потому и решил для себя: кризис – значит, ж**а.

Ага.

Ещё нравилось ему слово стрелочник. От него веяло родным. Только вот догнать Карпыч никак не мог, отчего стрелочник-то во всём виноват. И жалел беднягу.

Пообедав, сгребает остатки и кидает в топку. Та довольно взрыкивает, прожора. Озаряет комнату яркими всполохами своего насыщения.

Её Карпыч тоже любит, но, не так, как синтезатор.

– Ты ни боись, – говорит мне, заваливаясь на топчан прямо в фуфайке и в сапогах, – мы ещё погудим.

И снова заводит байку про «Харон». Есть, дескать, поезд такой. Ездит он по всему белу свету. Собирает праведников. Где бы тот праведник не жил, хоть в самой чёртовой дыре, приедет за ним состав с голубыми вагончиками, оттуда высунется старикан и гаркнет: «Ты, что ли, такой-то? Садись уже, не задерживай. Отправляемся». Вскочит счастливец, билет сияющий покажет, сядет у окна и чухнет прямиком в Небесную Твердь. А там селёдка и самогон уже настоящие. И небо в алмазах. И солнце играет крашеными яйцами…

А ещё Карпыч говорит, что у него есть билет на этот самый поезд.

Хотя никогда не показывает.

Но я ему и так верю.

Мне и самому хочется, чтобы они были – и поезд тот, и билет на место у окна.

***