(Genesis in Hell) - Хаос: Наследник Ведьмы (СИ)

всхлипа не выдохнуть и не вдохнуть.

Прежде чем Гарольд касается своими грязными пальцами ее тонкой бледной руки, свисающей с низкой раскладушки до самого пола, я сбегаю. Ноги сами несут меня прочь из этой комнаты, подальше от кислого душка лжи и свежего запаха смерти. Мать что-то кричит мне вслед, но я слышу только проклятое «Энджел», которое отбивает всякое желание ее слушать. Я сбегаю от этого имени, от Долорес, от Гарольда, от уставшего врача. Наконец, я сбегаю от трупа той, кто была мне дороже родителей в сотни раз.

Я выбегаю на крыльцо бабушкиного дома. Небольшой участок предстает перед моим взором: пара хиленьких пустых грядок, покосившаяся теплица да невысокий деревянный забор. Захлопываю за собой металлическую дверь с позолоченной табличкой на ней. Пытаюсь было рвануть вниз по ступенькам, но импульс заканчивается. Ноги подкашиваются, и я с грохотом падаю на дубовые доски, рассохшиеся от жары и старости. Мой надорванный вой слышен всем соседям, но мне насрать. Я кричу так громко, что в горле начинает першить, а голос срывается на хрип. Пусть все на улице знают — ее больше нет.

Двадцать пятое марта две тысячи шестнадцатого года, два часа дня по полудню, солнце в самом зените. В этот день, в возрасте семидесяти восьми лет во сне скончалась Агнесс Ирвинг — почетная учительница математики на пенсии, одна из первых жителей городка Сван Вейли в штате Калифорния и самая лучшая бабушка на свете. Моя бабушка.

Господь, дай мне сил это пережить. Сердце все еще бьется, я чувствую каждый его удар так, словно он волной прокатывается по всему моему телу. Господь, ты отвел ей много времени, я не спорю. Она не могла жить вечно, я знаю. Но… Я не могу, не могу смирится с ее потерей. Она одна была моей опорой и моим светом в жизни. Что я буду делать без нее, Господь?!

Волосы падают на мое лицо, я зарываюсь в них трясущимися пальцами и сжимаюсь в комок. Черные ломкие волоски хрустят под моими ладонями, боль расходится от корней по всей коже головы. Физическая боль помогает забыть моральную, я знаю это очень хорошо. Но сейчас мне ничто не поможет смириться. Ее сухое морщинистое лицо, ее мутные глаза некогда насыщенно-серого цвета, ее разметавшиеся по подушке и простыням седые волосы, ее умиротворенная улыбка — я не смогу забыть это, это лицо будет сниться мне ночами. Она будет стоять перед моим внутренним взором: улыбаться тонкими подрагивающими губами, хмурить редкие брови, морщить тонкий острый нос и упрекать за то, что я разнылся. Она не любила, когда я плакал, говорила, что слезами делу не поможешь. А чем поможешь, если все уже случилось и время назад отмотать я не могу?

Гарольд и Долорес все еще там — я слышу их шаги за тонкими баррикадами деревянных стен и рассохшихся оконных рам. Они о чем-то говорят с доктором. Я впиваюсь ногтями в кожу головы. Им тут не место. Это не их горе — ни один из них ее не любил. Ни ее сын, ни его жена, моя мать, не испытывали к Агнесс никаких чувств, лицемерные ублюдки. А теперь пришли засвидетельствовать ее смерть и, возможно, позлорадствовать. Вот, наконец она сдохла. Ушла в могилу вместе со своим склочным характером, любовью к упорядоченному хаосу и желанием воспитать меня нормальным ребенком, а не родительским идеалом. Они наконец избавились от нее со всеми ее недостатками и теперь могут быть счастливы, что такая плохая женщина, не желавшая скрываться за маской правильности, исчезла. Теперь они смогут налечь на меня по полной, заполняя все допущения бабушкиного воспитания своей блядской никому не нужной идеальностью. К мучительной боли в сердце примешивается тяжелая злоба, что словно наваждение наваливается на меня.

Солнце светит высоко над головой, птички ублюдски поют со всех деревьев, ни облачка не стелется по небесному полотну. Этот день так блядски идеален. Никто не оплакивает бабушку, кроме меня одного, ее любимого внука, Мортема, мать его, Ирвинга. Единственный, кому было не насрать. Сижу тут, под палящем солнце, на крыльце, в черной толстовке и джинсах, с необутыми стопами. Реву как сука и трясусь как хлипкий листочек на ветке. Господь, ты жестокий ублюдок, знаешь?

Я лезу в карман джинс левой рукой, неосознанно. Даже не отдергиваю руку, хотя помню, как больно мне было, когда отец видел, как я делаю что-то левой рукой. Я ведь был неправильным когда делал так, я ведь отличался от них, обычных

--">