Андрей Михайлович Турков - Что было на веку... Странички воспоминаний

трофеи).

Потом церковь закрыли, а в начале тридцатых и вовсе сломали, надолго обезобразив переулок грудой развалин, в которых помнятся вороха грязных обрывков «печатного слова» (видимо, закрытая цер­ковь успела побывать и складом, как тогда, да и позже водилось).

Исчезли и почти все окружающие домики, а немногие уцелевшие лишились не только, как полагаю, многих прежних обитателей, но и своего зеленого обрамления и стали походить на бараки. На месте образовавшегося пустыря впоследствии построили школу, землю вокруг залили асфальтом.

Старый город вообще тонул, как Китеж. Вряд ли Храм Хрис­та Спасителя был особо ценным архитектурным сооружением, но вокруг него раскинулось большое, весело зеленевшее пространство (сказать «сквер» мне кажется мало и неточно), которое смутно и не­жно помню, как и густые бульвары Садового кольца. Все оно после взрыва храма исчезло и превратилось в «строительную площадку» для сооружения гигантского Дворца Советов. Будь он воздвигнут, то полностью подавил бы собою всю окрестность, где многое, скорей всего, подверглось бы очередному беспощадному сносу. Но «вели­кая стройка» явно затягивалась, огромный котлован пустовал, сталь­ные опоры будущего фундамента уныло ржавели посередь разрас­тавшихся водных хлябей. Унылое было зрелище!

Прохожий, торопящийся ныне по Новому Арбату или проезжа­ющий по Арбатской площади в троллейбусе, не подозревает, что за считанные минуты пересекает место, где некогда был тихий, слег­ка изогнутый переулочек (мне, шедшему за руку с бабушкой, пред­ставлявшийся достаточно длинным) с белой церквушкой, окружен­ной типичной белокаменной оградой.

Другая же церковь, теперь как-то сиротливо ютящая между Но­вым Арбатом и Поварской (долго называвшейся улицей Воровско­го), в те времена со своим окружением, похожим на бывшее и в на­шем Серебряном, напоминала знаменитый «Московский дворик» Поленова. И вспоминая это место, я вдруг ощущаю кисловатый вкус росших здесь зеленоватых слив.

Перерублен переулок, перестроен большой дом напротив церкви, в котором прошло детство, и считанные люди остаются в живых из тех, что населяли тогда нашу псевдокоммунальную квартиру.

Десять лет я был там единственным ребенком. О.М. Старикова хотя и опередила тезку — мою мать, на четыре месяца раньше про­изведя на свет Катю, за которой через несколько лет последовали Алеша с Лелей, но жила уже в другом месте — неподалеку, в Ма­лом Каковинском переулке. Я туда с малых лет постоянно хаживал, минуя исчезнувшую ныне Собачью площадку с крохотным сквером вокруг фонтанчика посередине.

Безотцовщину все жалели и баловали. И тут вспоминаются бло­ковские заметки о герое поэмы «Возмездие» (а, в сущности — о собс­твенном детстве поэта): «И ребенка окружили всеми заботами, всем теплом, которое еще осталось в семье...». И далее: «Семья, идущая, как бы на убыль, старикам суждено окончить дни в глуши победоносцевского периода...».

Глушь победоносцевского периода... Всё так, но — «О, если б знали, дети, вы холод и мрак грядущих дней!» (все тот же Блок). — Аресты, расстрелы, ссылки, да и просто униженное, преследуемое положение «гнилой интеллигенции» (кстати, само-то презрительное словцо пущено из той самой «глуши», едва ли даже не лично Алек­сандром III), препоны дворянским детям в образовании (как в «глу­ши» — «кухаркиным детям»), с какими в особенности резко столк­нулся Иван Михайлович Краевский, да и будущий академик Колюша не совсем их избежал...

Понятно, что в таких условиях «убыль» в человеческих душах, в отношениях между людьми, во внутрисемейной атмосфере росла катастрофически. Отголосок размышлений обо всем этом слышится в ранних стихах Павла Антокольского:

В тот год, когда Вселенную вселили

Насильно в тесноту жилых квартир,

Как жил ты? Сохранил ли память, или

Ее в тепло печурки превратил?

И все же в маленьком «дворянском гнезде» Серебряного переулка еще хватало тепла и друг для друга, и для нас, детей, и оно незамет­но повседневно, буднично передавалось, как от бабушкиной руки, держащей на прогулке твою, маленькую.

В прикухонной комнатушке (прежде, вероятно, предназначавшей­ся для прислуги) доживала век моя прабабушка. Позже родственни­ки, посмеиваясь, уверяли, что я был последней любовью Елизаветы

--">