(caravella) - Все дороги ведут в вечность (СИ)

сбился на шепот.

— Представляю, — сухо ответил Снейп.

— Я хочу найти способ остаться с теми, кто дорог, навсегда. То, что нас должна разделить смерть — несправедливо, так несправедливо. Не знаю, как с этим мириться, Северус. Мне кажется, что все это глупо. Закон природы — что все смертно — ужасен и нелеп донельзя. И самое кошмарное — неизбежность, необратимость, потому что закон есть закон. Или это иллюзия?

Снейп взглянул на Пандору — она была настолько искренна в своих чувствах, что ему захотелось схватить ее за плечи, да побольнее, и встряхнуть так, чтобы выбить всю эту экзистенциальную дурь из ее головы. И с чего она вообще взяла, что это удачная тема для разговора? Впрочем, воспоминания услужливо подсказали, что для Джой-Лавгуд это нормально — перескакивать с темы на тему, тревожиться почем зря, заводить философские речи. И не для этого ли Северус с ней общается?

— Все с этим мирятся, Пандора. И тебе придется. Вечную жизнь дарует только очень сложная, изощренная магия, чаще — темная. Какие способы жить вечно тебе известны?

— Философский камень, — просияла Пандора, словно обрадовавшись перемене темы.

— В том числе, а еще?

— Крестражи.

Снейп чуть не поперхнулся собственной слюной. Откуда его откровенно светлая приятельница знает о таких черных чарах? Нет, она определенно не так проста, как кажется.

— Ты же знаешь, что такое крестражи? — невинно поинтересовалась Пандора. — По глазам вижу, что знаешь. Не переживай так, я только с теорией знакома, и то по верхам. К тому же, меня такой вид бессмертия не интересует. Я бы даже и рада умереть раньше всех, чтобы не страдать от одиночества.

— Ты если от чего-то и страдаешь, то от навязчивых идей, — мрачно констатировал Снейп.

— Пускай так, но страдаю ведь! И… нет, умереть раньше всех — плохая идея. Мне больше по душе раствориться в конкретном моменте времени, рядом с дорогими и близкими — и растянуть его на целую вечность…

— Совершенно бессмысленная затея… — пробормотал Снейп, а сам уловил на задворках сознания предательски мелькнувшую мысль о том, что он и сам бы не прочь вернуть одно из немногих счастливых мгновений, чтобы завязнуть в нем, как пчела в янтаре, на веки вечные.

Пандора не могла видеть, что творится в его душе, а поэтому продолжила свою тревожную речь, изредка прерываясь на то, чтобы смахнуть непрошеную слезу. Северус задумался: а ведь он пропустил момент, когда Пандора начала неуловимо меняться, становясь все более и более меланхоличной. Лишь пару раз за последнее время он отмечал, что она диковинно реагирует на праздники — недавно она плакала после своего дня рождения, сетуя на то, что каждый год приближает ее смерть, а еще раньше, почти год назад, огорчалась тому, что ее дочери теперь девять лет. Странная она какая-то, эта Джой-Лавгуд.

*

После того странного разговора Пандора пропала на две недели. Снейп не интересовался причинами ее исчезновения, потому что знал — когда надо, она сама к нему придет. Поэтому он даже позволил себе временно забыть о ее существовании, благо это было совсем нетрудно ввиду утроившейся в связи с окончанием семестра учебной нагрузкой. Студенты попадали к нему на отработки пачками, должники, преодолевая ужас перед нелюбимым преподавателем, тем не менее, денно и нощно караулили профессора под дверью кабинета — так что какая уж там Пандора с ее страданиями, тут и собственные проблемы приобрели второстепенное значение.

В первый день рождественских каникул, когда замок опустел, а шумный гомон голосов сменился долгожданной тишиной, Северус Снейп облегченно вздохнул, наслаждаясь предвкушением трех недель, целиком и полностью свободных от уроков, отработок и в большинстве своем бездарных учеников. К превеликому его сожалению, мало кто из студентов Хогвартса разделял с ним почтительное отношение к искусству зельеварения, а без уважения к делу истинным мастером не стать. Так он, по крайней мере, считал.

Пандора объявилась через два дня после Рождества — почему-то радостная и довольная жизнью. Сначала Северус было успокоился — а вдруг прошло наваждение? — а потом обратил внимание, что счастье, написанное на лице приятельницы, было странным, нездоровым, он бы даже сказал — гротескным.