Филипп Арьес - Время истории

Филипп Арьес Время истории

Посвящается Примроз

Глава I Ребенок открывает историю

Порой подростки открывают для себя Историю на окольном пути случайно прочитанной книги, выразительного — вне зависимости от учителя — урока, путешествуя к истокам прошлого. Открывают, как путь в Дамаск. Это свойственно спокойным временам, точнее, тому веку небывалой тишины, простершемуся от 1814 до 1914 года, когда наши прадеды могли беспрепятственно верить, что их судьбы формируются сами по себе и подчиняются собственному ходу. Некоторые (самые благополучные) отгородились от коллективных тревог и оставались нечувствительными к волнениям общественной жизни вплоть до первых предвестий войны 1939 года, скажем, вплоть до 6 февраля или до Мюнхена^[1].

Напротив, те, кому исполнилось двадцать незадолго или вскоре после 1940 года, уже не имели ощущения автономии собственной частной жизни. Почти каждое мгновение их будней зависело от политических решений или от общественных всплесков. Эти дети, эти юноши изначально находились в Истории, и им не было нужды ее открывать: если они ее не замечали, то это было невнимание к чему-то максимально привычному.

В отличие от них я не был рожден в Истории. Вплоть до перемирия 1940 года^[2] я жил в оазисе, наглухо закрытом от тревог внешнего мира. Конечно, за столом говорили о политике: мои родители, убежденные роялисты, были присяжными читателями «Аксьон франсэз» с первых дней ее существования^[3]. Но эта политика была одновременно близкой и чрезвычайно далекой. Близкой, поскольку ее суть составляла дружеская, нежная привязанность. Наши разговоры вращались вокруг личных особенностей принцев и хроники их жизни. Мы от души восхищались остротами Доде и колкостями Морраса.

Каждый день газета разбиралась по косточкам и перетолковывалась — но ровно так, как обычно судачат о родных и друзьях. Вплоть до войны у меня не было ощущения, что общественная жизнь является продолжением моего частного бытия, вбирает его в себя и им управляет. Согласно общему приговору, дела были плохи, тем не менее в нашем семейном кругу никогда не обсуждались конкретные трудности, реальное влияние на наше повседневное существование того или иного законодательства или решения Государя.

Все изменилось после войны. Нашу обыденность заполонили — напомню лишь несколько примет времени — «снабжение», «инфляция», «национализация». Мой брат сегодня рассуждает о жаловании и должности в том возрасте, когда, обитатели оазиса, ни я, ни мои друзья ничего не знали о денежных заботах и борьбе за существование. Один из моих братьев готовился к поступлению в Сен-Сир^[4], я сдавал экзамен на право преподавать историю. Ни он, ни я даже не думали поинтересоваться размером офицерского или профессорского оклада. Мы жили в оазисе. И, без сомнения, наше оазисное существование затянулось не столько в силу финансового положения наших родителей, сколько благодаря своеобразной призме, сквозь которую мы смотрели наружу, на общество. Волнения Истории доходили до нас через посредство дружественной газеты, в пересудах близких, которые, хотя и были причастны к общественной жизни, оставались обитателями того же оазиса.

Это объясняет, почему я не был рожден в Истории; но, размышляя над этим, я понимаю соблазн исторического материализма для тех моих ровесников, которые слишком рано оказались погружены в мир общественной, коллективной жизни. Между ними и деньгами, безработицей, конкуренцией, жадным поиском связей и влияния не было дружественного посредника. У них не было оазиса.

Благодаря оазису, я жил вне Истории. Но именно за счет этого она не была мне чужда. Мне не было нужды открывать ее, как юношеское призвание. Она сопровождала меня от первых детских воспоминаний как особая, принятая у нас в семье и в ближайшем кругу, форма политической ангажированности. Но была ли это История? Она не походила на свою тезку — нагую, враждебную, неистово --">