Александр Константинович Жолковский - Поэтика за чайным столом и другие разборы

затекстового исторического фона) невелика: она сводится к лицезрению на московской улице однажды ветреным зимним вечером нескладно одетого и нетвердо держащегося на ногах пьяного матроса-красногвардейца. Тем интереснее присмотреться, что́, как, зачем и в каком порядке на протяжении девятнадцати строф извлекает из этого поэт, творящий в инвариантном духе своей поэтики «единства и великолепия мира»^[3], но с трезвым учетом политической конъюнктуры, воспринимавшейся им как минимум неоднозначно^[4].

I

1. С первых же, подчеркнуто информационных, строк:

I     Я увидал его, лишь только

            С прудов зиме

      Мигнул каток шестом флагштока

            И сник во тьме, —

задается высокий уровень пастернаковской тропики^[5]. Презренной прозой говоря, здесь сообщается примерно следующее:

лирический субъект увидал матроса сразу после того, как с наступлением зимы на прудах был залит и заработал каток^[6], о чем сигнализировал флаг при входе, и это случилось вечером, причем поздним, когда каток уже закрылся и его огни были погашены.

Помимо словесной изощренности, обращают на себя внимание:

• насыщенность текста реалиями (пруды, каток, шест, флагшток, подразумеваемый флаг);

• интенсивность звуковых повторов в тропеически ключевой 3-й строке (каТОК — ШесТОм — флагШТОКа);

• реминисценция конькобежного мотива (из «Зимнего неба», 1915);

и

• выисканность слова флагшток, предвещающего развитие «флотской» темы.

Экспозиция продолжается во II строфе:

II     Был чист каток, и шест был шаток,

            И у перил,

       У растаращенных рогаток,

            Он закурил.

Здесь наращивается список реалий (появляются перила и рогатки^[7]), подтверждается, что каток был закрыт (чист), уточняется местоположение матроса, немного детализируется и оживает его портрет (закурил). Главное же, вводится центральный мотив «шатания, качания» — один из вариантов пастернаковской темы «великолепия», часто строящийся на парадоксе: великое высматривается в чем-то низком, ненадежном, непрочном.

Настойчивая аллитерация на [т] и обилие шипящих в строфе высвечивают фонетику лейтмотивного слова шаток (намеченную уже в предыдущем четверостишии), а саму тему «шатания» иконически разыгрывает последовательное чередование четырех- и двустопных ямбических строк.

Конструкция Был…, был…, подхватываемая в следующей же строфе (и не столь явственно — в VII), работает на «фактографичность» описания, контрастирующую с полетом поэтической фантазии и в то же время призванную удостоверять его реальность^[8]. Эта фактографичность также находит опору в отмеченном выше (и продолжающемся до конца стихотворения) насыщении текста конкретной предметной лексикой.

2. В строфах III–V начинает, наконец, развертываться некое минимальное действие.

III     Был юн матрос, а ветер — юрок:

             Напал и сгреб,

       И вырвал, и задул окурок,

             И ткнул в сугроб.

IV     Как ночь, сукно на нем сидело,

             Как вольный дух

       Шатавшихся, как он, без дела

             Ноябрьских мух.

V     Как право дуть из всех отверстий,

             Сквозь все — колоть,

       Как ночь, сидел костюм из шерсти

             Мешком, не вплоть.

Закуренную было папиросу уносит ветром, что демонстрирует «великолепную» силу этой любимой Пастернаком стихии. Вещный реестр продолжается (окурок, сукно, костюм из шерсти), но параллельно набирает силу тропика: ветер олицетворяется (напал, сгреб, вырвал) и отчасти уподобляется самому курильщику (ткнуть окурок — типично человеческое действие).

Матрос, обещанный в заглавии, но появившийся сначала анонимно, в строфе III, наконец, идентифицируется как таковой, но предстает в довольно неавантажном виде (ветер вырывает у него окурок), что продолжится в строфе VI (шаг неверный). В годы поэтического культа революционных матросов, когда их воспевали не только пролетарские поэты и Маяковский, но и Клюев^[9], это могло звучать диссонансом. Скорее всего — нарочитым, образующим эффектный отказный ход к предстоящему апофеозу, скрыто --">