Дмитрий Михайлович Урнов - Литература как жизнь. Том II

экрана, а она, трюк и клоун, по ходу кухонной болтовни, осуществляла сценический показ легендарных ситуаций, сохранившихся в театральных преданиях. Побывал на алексеевской кухне известный кинорежиссер и, очарованный болтовней и показами, предложил хозяйке роль в своём фильме. Елизавета Владимировна взяла меня с собой на съемки. Надо было видеть выражение лица режиссера, когда один за другим он делал дубли. Искушенный в подборе актеров смотрел и, кажется, не мог поверить своим глазам: куда перед объективом девалось всё то, чем был он очарован за кухонным столом? А в моем сознании, уже усвоившем калейдоскоп талантов, кристаллизовалось представление о градации способностей: талант не означает безграничность дарований. У себя на кухне Елизавета Владимировна, как об актерах говорит Гамлет, показывала, а показ – не исполнение, лишь подсказка возможного исполнения. Удачное словечко ещё не текст. «У меня есть много блестящих фраз, – говорил один английский остряк, – но я затрудняюсь связать их вместе». Он был способен блеснуть, но не мог пламенеть. Показывать – прекрасно показывал Немирович-Данченко, однако никто не видел основоположника МХАТа в какой-либо роли. Жокей, победитель Европейского Кубка, Николай Насибов слез с седла, когда понял, что «потерял сердце» – лишился посыла.

Многие ли из творцов склонны следовать тургеневскому правилу «вовремя слезть с седла»? Один из трех примо-теноров, Пласидо Доминго, никак не освобождает сцену, наладился петь баритоном и, мало того, взялся за дирижерскую палочку.

Мы с женой оказались свидетелями, как ещё один тенор из теноров, Лучано Паваротти, не взял высокой ноты, а наша знакомая, член оперной гильдии, своими ушами слышала, как он дал петуха. Но «все сгодится», если есть ореол славы и ярлычок гениально: публике важно не слышать, не смотреть и не читать, а присутствовать на людях. Разумеется, такое бывало и раньше, но сейчас совершается тотально и глобально.

Попали мы с женой и на прощальное, долгожданное представление, когда тот же Паваротти, обожаемый (по достоинству) певец, оскорбил зрителей: почувствовал себя не в голосе, не явился на свой последний спектакль и не счел нужным извиниться перед публикой. Обладал бы я способностью чувствовать другого человека, написал бы рассказ «Слава и смерть двух артистов».

На замену был срочно вызван из Милана молодой и малоизвестный тенор. Надо было видеть и слышать его, Личитру, прилетевшего прямо перед спектаклем, и зрители, кажется, заодно с ним дышали в такт, подбадривая, давай, давай, не робей, и гастролер заливался, превосходя самого себя в партии Каварадосси.

E non ho amato mai tanto la vita!

Уж и наградили его громоподобной ошеломляющей овацией, предназначавшейся капризному премьеру. Двадцать минут скандировал зал. Такого приема, в тени знаменитости, дублер, видно, и не ожидал – выйдя на занавес одеревенел, окаменел, застыл под бурей, перед шквалом, в лавине восторгов. Некоторое время спустя, месяц-полтора, в артистическом кафетерии я подошел к нему и представился как свидетель его триумфа. Надо было видеть озарившееся сиянием счастья лицо артиста. И он же вскоре стал жертвой пристрастия, от которого Дед Борис предостерегал Дядю Мишу – езда на мотоцикле. У дяди-пиротехника был первый, ещё ненадежный «железный конь», у Личитры – последней марки «Харлей». Как знать, возможно, тенор стал рисковать, чувствуя, что удавшийся ему tour de force неповторим.

Хоть никогда-а-а-а так не жаждал жизни, не жа-а-аждал жизни!

Мать моего друга снялась профессионально, однако незаметно, в шестнадцати эпизодах, самый заметный в роли Элеоноры Рузвельт, на которую она походила портретно, но поистине играть ей было дано в театре на дому, и тузы-режиссеры приходили к ней глотнуть эликсира наследственной театральности.

У Алексеевых услышал я магическое слово решение. «Нашел решение… Его решение…» Так говорили будто о научных открытиях, а подразумевали паузу, жест, взгляд. Решение получало воплощение в меру данных. Станиславский, по рассказам, производил впечатление земного бога. Такова была точка отсчета в оценке данных, что означало внешность, голос и органику – способность держаться на подмостках с полнейшей естественностью.

Алексеевы исповедовали творческий кальвинизм – избранные и неизбранные. Тебя принимали, усваивали и – не щадили, сжигали живьем, как еретика, которого отправил на костер непримиримый в делах веры Кальвин. --">