Иоганн Готлиб Фихте - Ясное, как солнце, сообщение широкой публике о подлинной сущности новейшей философии. Попытка принудить читателей к пониманию

даже тем, кто еще не обладает навыками строгого мышления, может служить доказательством ее фундаментальной значимости: «Каждый ребенок, который перестал говорить о себе в третьем лице и называет себя ”я”, – замечает Фихте, – совершил уже то, о чем идет речь (обрел понимание идеи самости – А. Г.)»^[2].

Итак, альфой и омегой всей гносеологии Фихте выступает феномен самосознания. Примечательно, что Фихте строго различает сознание мира и самосознание. В первом случае речь идет о сознании, растворенном в непрерывном потоке ощущений, переживаний, воспоминаний, мыслей и т. п. Самосознание же представляет собой нечто принципиально иное: здесь предметом сознания становится оно само, субъект и объект познания в этом случае полностью совпадают. Полная эквивалентность «я» познающего и «я» познаваемого, достигаемая в акте самопознания, делает процесс самопознания своеобразным фундаментом всей мыслительной деятельности. Здесь Фихте следует в русле давней философской традиции, оперирующей понятием субстанции (лат. substantia) – некой метафизической первоосновы, лежащей в основании всех чувственно воспринимаемых явлений действительности и делающей их в принципе возможными. К примеру, у Спинозы субстанция венчает онтологическую и логическую иерархию мира, будучи отправной точкой всех причинно-следственных связей и выступая причиной самой себя (лат. causa sui). У Фихте само «я» получает субстантивную природу, оказываясь основным метафизическим условием познавательной деятельности. Будучи отправной точкой всех причинно-следственных связей, сознающее себя «я» обладает наивысшей степенью свободы, уподобляясь в своем могуществе Богу-творцу христианских теологов.

Примечательна амбивалентность позиции Фихте в отношении «я». С одной стороны, как уже было сказано, «я» у него – некая субстантивная данность, выступающая необходимым условием самого мышления. С другой, говоря о самости, Фихте постоянно использует фигуры речи, соответствующие моральному дискурсу: «я» у него выступает не столько в качестве сущего, сколько в качестве должного. Фихте не столько констатирует существование некой самости, сколько учреждает самость как цель, которая еще должна быть достигнута.

Это «концептуальное двоение» фихтеанского понимания самости не позволяет рассматривать его теорию «я» только как гносеологию, в ней присутствует и этическая компонента. С этим обстоятельством связаны значительные трудности в интерпретации его философской системы. С одной стороны, Фихте развивает детерминистическую модель сознания в духе картезианского механицизма. С другой – объявляет «я» инстанцией абсолютной свободы, выступающей одновременно и собственной основой и собственной целью. Здесь очевидно влияние на Фихте кантианской философии морали, в которой свобода – ключевой атрибут мышления как жителя ноуменального мира.

Итак, провозглашение субстанциональной природы самости для Фихте не столько гносеологическая, сколько этическая и даже, как мы увидим дальше, – политическая позиция.

Утверждая самость как свою собственную цель, Фихте требует от публики гораздо большего уровня осознанности, чем тот, к которому она привыкла. Этим объясняется, в частности, несколько навязчивая забота Фихте о читателе: автор «Ясного, как солнце…» не довольствуется подробным изложением и обоснованием своей позиции, но пытается влиять на само восприятие его текста читателем. Этой цели служат многочисленные оговорки, прямые советы по тактике чтения, а также само устройство трактата, вовлекающее читателя в некое подобие интеллектуальной игры, правила которой известны только сочинителю.

Одним из таких приемов служит диалог с воображаемым читателем, с помощью которого Фихте разъясняет наиболее спорные моменты собственного учения. Устами читателя Фихте утверждает, что самость не находится в обычном сознании, но должна быть порождена в результате свободной абстракции^[3]. Парадокс заключается в том, что самость порождается в результате «свободной мысленной деятельности», сама возможность которой уже предполагает наличие некоторого субъекта мышления. Таким образом, картезианское «я» получает в философии Фихте новое измерение: будучи базовым условием для познания, оно, в то же самое время, является и его основной целью.

Разрешить этот парадокс поможет концептуальное деление, сложившееся в начале XX века в рамках --">