Никита Дейнеко - Попал

лежит в нагрудном кармане моей рыбацкой куртки. На рыбалке я или где? Нда…! Похоже, что «или где», поскольку нагрудного кармана нащупать не удалось. Ни левого, ни правого. Попытка разглядеть, во что же я одет, кончилась рвотными позывами. Придется, видно, обойтись без химии. Лег на спину и попытался расслабиться, массируя голову и покалывая ногтями те участки, над которыми особенно упорно трудился пресловутый «стахановец», ну и мысленно гнал кровь от головы в ноги. Довольно долгое время ничего не происходило, но я был настойчив, и потихоньку «стахановец с дятлом» успокоились и покинули мою бедную голову. Даже впал в состояние легкой полудремы.

Очнулся от звука похожего на стук лошадиных копыт, частый и громкий. «Галопом чешет» — подумал я. Открыл глаза и попытался, что ни будь увидеть и мне, хоть не сразу, но удалось разглядеть, что здоровенная коняга прет прямо на меня, а на спине у нее сидит, безо всякого седла («охлюпкой» появилось откуда-то в голове дивное слово), седобородый и седовласый мэн в серой, длинной, почти до колен, рубахе, в неопределенного цвета, штанах и, что характерно, босиком.

Такой сюрр, последний раз, я видел более шестидесяти лет назад, и это был мой дед Денис. Одетый подобным образом, на ногах, правда, у него были старые валенки с отрезанными голенищами, дед, с моим старшим двенадцатилетним братом, гнули полозья для саней, а я, под предлогом помощи всячески мешал им, получая от братца, то легкий пинок, то подзатыльник. Только мой дед был лысым как вождь мирового пролетариата, а гриве этого пейзанина мог позавидовать и сам товарищ Сталин.

Между тем подскакавший старик, лихо спрыгнул с коня и бросился ко мне, схватил и прижал к широченной груди.

— Живой! живой, летна боль! — рокотал он. — А то Архипка прибег. «Леньку молонья убила — кричит — на Ведьмином омуте». Я на Игреньку и сюда. А ты живой слава те Господи!

Я натурально обалдел, и на всякий случай прикинулся ветошкой до выяснения всяких непоняток. Тем более где-то из района моего живота проклюнулась какая-то другая, слезливо-сопливая личность:

— Тятя, я так испужался. — хрипло и с большим трудом просипела личность. Эта малоинформативная речь произвела, на поименованного тятей, очень сильное впечатление. Он на мгновение завис как старый комп под десятой Виндой, потом, шепотом, и словно не веря себе, произнес:

— Заговорил! Слава те господи заговорил. — И снова сжал меня могучими ручищами.

Блин, «молонья» не убила, так этот старый пень придавит. Но совладелец моей тушки лишь всхлипывал, орошая слезами рубаху дедка, и бормотал:

— Молонья грудь обожгла. Больно.

Действительно грудь ощутимо побаливала, и я захотел посмотреть что там, но с удивлением понял: тело мне не подчиняется. Все чувствую, но управлять не могу. Мешает какой-то пацаненок, сидящий в моей голове. Точно совладелец! Я попытался силой перехватить управление тушкой. Результат получился плачевным. Пацан пискнул испуганно и, похоже, упал в обморок. Следом в черный омут утянуло и меня.

Очнулся я в какой-то халупе. Лежал на широкой лавке застеленной тоненькой дерюжкой и укрытый другой такой же дерюжкой. В избушке пахло сушеным сеном, дегтем и свежеиспеченным хлебом. У, занимавшей чуть ли не пол-избы, печи хлопотала допотопная бабулька. «Баба Ходора» — прорезался в голове внутренний голос. Блин! Какой еще внутренний голос?

Между тем Баба Ходора вытащила из печи на широкой деревянной лопате умопомрачительно пахнущий каравай, положила его на стол к трем таким же, и накрыла все это холстинкой. Потом подошла ко мне и, приподняв дерюжку, стала осматривать мою грудь; хиленькую такую с торчащими ключицами, совсем детскую грудь. Не мою. Точно не мою. И руки тоже не мои. Я конечно не Шварценнегер но вполне в форме и, что греха таить, даже несколько толстоват. А тут тоненькие детские ручки с маленькими ладошками. У внука моего такие же. Двенадцать лет ему. «И мне тоже двенадцать». Опять «внутренний голос»? Ага: внутренний голос! Раздвоение личности это называется. Словом — шиза рулит.

— Проснулся Олёшенька. На-тко выпей отварчику. — бабулька подала какую то деревянную пиалу с горьким пойлом и заставила выпить, приговаривая при этом:

— Пей, пей. Не смотри, что горький. Горький да пользительный. Выпил. Вот и молодец. Сейчас грудь помажем, поспим чуток. А там и дед твой, Софрон Тимофеевич, подъедет. — Говорок ее был успокаивающе плавный, гипнотизирующий. В --">