Елена Блонди - Нуба (СИ)

вскочил, да подвернул ногу, упал, хватает руками листья, дергает траву. Ты чего хохочешь? Потише-потише, — одернул мальчика, очень довольный тем, что тот слушает так, — а то ветер-бог обидится, ты же знаешь — он есть везде.

— Разве боги боятся? — досмеиваясь, спросил Маур, и старик снова прищурился, разглядывая блестящие чуть навыкате белки черных глаз. Кивнул и, повышая голос, сказал в ночь, чтобы ветер-бог его слышал:

— Им все надо было, чтоб дать нам. И страх тоже, и глупый страх тоже. Ветер-бог показал, что не все страхи дурные и страшные, они бывают и просто так, чтоб потом вспоминать и смеяться. Ты понял, парень?

— Да… но, папа Карума, а вдруг это потом придумал сам ветер-бог, чтоб люди не смеялись над ним, приговаривая, э-э-э, глупый какой ветер, испугался со сна?

Теперь он ждал ответа, понукая старика молчанием. Но и тот молчал. А потом сказал голосом обычным, без всякой уже в нем сказки:

— Ты, парень, иди. Тота и Мирта скоро пойдут, а мне тут надо. Ложись и смотри за костром, понял?

— А женщина-свет…

— Иди! — крикнул старик и дернул посох так, что тот, вырвавшись из мягкой земли, вскользь ударил Маура по спине. Мальчик вскочил и, растерянно оглядываясь, быстро пошел обратно, на ходу ловя и отпуская концы тонких веток — чтоб не хлестали по лицу.

Старый Карума смотрел в темноту, съевшую стройный силуэт — только белела еще недолго повязка вокруг бедер, но вот исчезла и она. И, поднимая посох, повертел его, счищая пучком травы жирную землю с толстого его конца. Рядом с камнями полнилась водой тихого родника бочажина, а дальше земля уже каменная, до сухого звона, даже поутру, когда ложится на нее тонкая роса… Вот всегда так, такой славный парень, молчал бы со своими юркими мыслями, сильно умен. Умел бы не спрашивать вдаль, а только слушал бы и кивал. Но видно, не этот будет кивать. А значит, этому — толстощекому и большеглазому — идти в темноту, как ушел он сейчас. Но в этой есть костер и если не заснет, то до утра будет ему свет — часть первого света. А в той, куда идут выбранные раз в десятилетие мальчики, какой там костер, откуда там свет?

Карума неловко повернул посох, вымазал плащ и кинул палку на землю, выругался шепотом. Если бы не прогнал, мальчишка своим дурным языком уже этой ночью отправил себя в темь. Но ведь не остановишь. Не сказал сегодня, скажет завтра…Такие вот и нужны.

За кривыми деревьями послышались мужские голоса, приближаясь. Карума выпрямился и, хватаясь за ветки, встал, чтоб его увидели.

— Папа Карума, пора, — черный силуэт говорил голосом молчаливого Мирты, того, что смотрел на огонь, не слушая. А второй поднял над темной головой бесформенный узел.

Спускаясь с пригорка, Карума оглянулся на маленькое пятно костра. Там взлетали в темноту прозрачные тонкие языки пламени, очерчивая силуэт сидящего у огня Маура. Хмурясь, Карума отвернулся и наказал себе — не думать о мальчике. Вон сколько женщин в деревне, они всегда рады принять мужчин и народить сыновей. Вот только Карума стар и ждать еще одного такого, чтоб был как внук или сын — скорее придет его смерть, и уже не прогонишь, время ей приходить.

Когда голоса мужчин стихли и стихло ворчание ушедшего с ними старого Карумы, Маур огляделся и, подтащив к себе охапку хвороста, стал выбирать оттуда гибкие ветки потолще. Перед глазами все еще вспыхивал яркий радужный свет, ходила, ступая в него босыми ногами прекрасная женщина, оглядываясь на своего спящего бога. Маур наощупь выбирал палочку, очищал ее от тонких веток и связывал кусками коры с другой, так что получалась неровная, но прочная цепь со звеньями, похожими на кости. Зря Карума прогнал его, жаль, что не стал говорить дальше. Маур сам попросился к дальнему костру, уговорил Тоту взять его с собой. Только тут можно услышать слова о первых богах. Но ходить сюда мальчикам запрещено, только некоторые идут, потому что старейшины выбирают их сами. Когда исполняется шестнадцать. Но сил нет ждать еще два года! И там скоро жениться, а это большой труд — на всю жизнь, овцы, дом, хозяйство… Разве будет время на то, чтоб узнавать — откуда все пошло, с чего началось. И — зачем началось? Неужто только затем, чтоб в семнадцать лет было пять баранов и одна жена, а в двадцать пять — тридцать баранов и три жены?

Он откинул связанную из хвороста цепь и, встав на колени, стал копать ножом в рыхлой песчаной глине извилистую канавку, отворачивая лицо от жара --">