Елена Блонди - Легенды света и темноты

…Ийка так долго ходил, летал и прыгал, что в родном поселении снова забыли о нем. Как и в первый раз, сначала искали, потом рассказывали, а после — привыкли. И лишь старый Сверчок перед утрами, когда все расходились по норкам, не забывал поговорить со Сверчем За Облаком. Уже и не просил за Ийку и его женщину. Просил за себя, чтоб или сейчас умереть, пока живы легенды о Песнях, или дать дождаться возвращения их. Пусть не Ийкиных. Может, еще кто народится?

Проснувшись к вечеру и слушая, как перекликаются, собираясь на пение, пары, вздыхал и надеялся, если не умер, то — дождется. Дай-то, думал.

Ийка сбил себе лапки, истрепал крылышки, и глаза его потускнели — высматривать среди веточек и листочков свою женщину. А главное — стали хрипнуть коленки. Песня-тоска подходила к концу, иссякала. Боялся он, что песня закончится, а тоска прилипнет и будет с ним — до конца. Но и бояться устал. Сел на узкий песок у ручья. Молча смотрел на воду, на тонкие стебли голубых колокольчиков. И услышал. Как журчит ручей, шелестят листья, стряхивая дневное золото солнечного меда, как чикают и цвикают засыпающие птицы. И — ветер в макушках деревьев. Сидел и слушал-слушал. Дивился. Раньше-то — пел и ничего не слыхал.

И сквозь тихие шелестки ветерков, что разбирались, кому дуть, кому спать, вдруг услышал — тонко-тонко, прозрачно-прозрачно, там, за поворотом воды…

Побрел туда на сбитых лапках. И нашел свою женщину, нашел! Унеся темную Ийкину тоску ручью, сменяла она ее на серебряный лунный наперсток. И пока он с ней, а она с ним — тоска привязана к стеблям подводной травы. Но вернуться нельзя. С лунным наперстком в одиночку не ходят. Он — для двоих. Вот и жила Ийкина женщина в пещерке из трех мшистых камней. Ждала Ийку. Знала, если придет, она ему все и расскажет. Про наперсток, тоску, подводные травы. Только петь не могла. Голос пришлось в придачу к тоске отдать — за наперсток.

Увидела мужа, радовалась до слез. Все ему и рассказала. И поженились снова, в тысячу триста семьдесят восьмой раз вообще и в первый раз — в пещерке.

Вернулись вместе. Ийка наперсток тащил на спине, его женщина — все свои слезы в сухом листке липы.

Когда узнал Старый Сверчок, что — все почти хорошо, — вздохнул с облегчением, помирать собрался. И так лапы складывал, и эдак. И глаза пытался закрыть. Но глаза у сверчков не закрываются, а лапы что-то не складывались. Понял, волнуется. За тихую Ийкину женщину. Даже рассердился. Что за жизнь такая пошла — и смерти нет никак! Не хотел вечера, не хотел слушать, как споет Ийка один свои песни-легенды, не хотел смотреть, как молчит рядышком его женщина.

Но вечер пришел, наклонился, обнял колючие ветки мягкими лапами. Ждал песен.

Ийка пел. Совсем по-другому. Грустно и ласково. Замолкал надолго, отдыхая. И становилось слышно, как из лунного наперстка, лежащего на ладошке большого листа, падают и падают наплаканные его женщиной слезы. Не как леденцовые нитки, а как тонкие лунные лучи. И много еще чего было слышно, — весь ночной лес.

Тихие сверчки слушали Ийкины песни. А Старый Сверчок махнул лапой очередному внуку, и тот быстренько принес из тайного уголка норы спрятанный до поры сухой лист с тридцатью пятью слезинами. Вот и пригодились — всем. Чтоб не хрипли Ийкины коленки, — падали-звенели о ветерок и слезы Старого Сверчка — из лунного наперстка.

Так научил Ийка сверчков петь грустные песни…