Михаил Сергеевич Парфенов , Максим Ахмадович Кабир - Голоса из подвала

нарисовалась девчонка в дутой розовой куртке. Чуток повыше Гришки, но только потому, что сам он на коленках стоял. Голубоглазая, светлые волосики выбились из-под вязаной шапки.

Любопытная какая.

– Сардельку леплю, – соврал он и подвинулся, загораживая скульптуру. Почему-то не хотелось, чтобы девчонка разглядела ее в деталях.

– Ну и зопа.

– Сама ты жопа, – обозлился Гришка.

Потом припомнил еще одно гадкое слово и добавил:

– Всратая.

– А у тя сопья падь носем!

– А у тебя…

Не найдясь, чем ответить на дерзость, Гришка решил просто толкнуть нахалку. Чтобы грохнулась «зопой» наземь и заревела, как обычно делает мелюзга в таких случаях. Но пока поднимался с колен, пока разворачивался – глядь, а розовую куртку уж тянет за рукав пожилая тетка.

– Ужинать пора, Мила! Время позднее, пошли – кушать, мультики и спать… О господи! – Баба Лида наконец увидела, ЧТО слепил Гришка в своем углу.

– И не стыдно тебе? – это она уже к нему обратилась.

Вообще бабушка у Милы была добрая. Жила в соседнем подъезде и иногда, встретив Гришку во дворе или рядом с подъездом, угощала леденцами. Но сейчас голос бабы Лиды стал колючим, как замерзшая снежинка.

– Не стыдно, – буркнул Гришка в ответ, утерев заиндевелые сопли.

Баба Лида перевела взгляд с изваяния на скульптора и тяжело вздохнула. Колючесть из ее голоса куда-то пропала, растаяла:

– Замерз небось, Григорий…

– Замез-нибось-глиголий! – пискнула Мила.

Бабушка строго шикнула на внучку:

– Тише, егоза!.. Что ж ты тут кукуешь, Гриша? Мамка в загуле опять, да?.. Может, с нами? Чайку горячего попьем…

Поймав сочувственный взгляд, Гришка аж затрясся всем телом. Глаза защипало, как на той неделе, когда на школьном задворье толстый пятиклассник поймал его и стукнул по носу, а потом маленькая, но очень громкая и болтливая учителка кудахтала и платок совала. А Гришка разревелся как мелкий. Не от боли – от жгучей обиды. От которой глаза горели, вот как сейчас.

– Ты… ты… Моя мама самая красивая, а ты… – Он сжал кулаки и плюнул старушке под ноги. – Да пошла ты!

Лицо бабы Лиды скривилось, отчего морщин на нем стало еще больше. Уголки губ потекли вниз, на щеках под кожей проступили косточки. Будто бумажный лист смяли в комок, а потом расправили. Голос стал совсем ледяным:

– С матерью своей, шалавой, в таком тоне разговаривай!

Она резко развернулась и прошествовала к дверям в подъезд, утягивая за собой слабо упирающуюся внучку. Попутно выговаривала то ли ей, то ли самой себе: «Сколько раз повторять – не играй с Гришкой! Дурной, совсем дурной мальчишка стал, скверный!.. И мать его, проститу…»

Грохнула дверь. С козырька подъезда просыпалась снежная крошка.

– Выдра старая! – крикнул Гришка, запоздало припомнив, как мать называла соседку, когда ругалась с ней из-за чего-нибудь.

Крикнул – и тут же испуганно втянул голову в плечи. А ну как кто из взрослых услышал?.. Папа Максима, например. Ух, тогда Гришке мало не покажется! Он боязливо оглянулся по сторонам, готовый в любой момент дать деру, хотя и понимал, что в случае чего – далеко не убежишь.

Успокоился, увидев, что на площадке больше никого не осталось. Пара припорошенных снегом скамеек, горка-башенка и – снеговик. Такой же громадный, как и прежде.

Падали редкие снежинки. Откуда-то издалека – может, с пятого или шестого этажа, а может, и с соседней улицы – доносилась музыка из новогодней рекламы «Кока-колы», про праздник, который приходит.

Гришка нагнулся, стряхнул с коленей подтаявшие белые хлопья. Вернулся по хрустящему снегу к своей «сардельке». Не заметив, как в быстро сгущающихся сумерках медленно повернулась ему вслед голова снежного гиганта.

Слепленная копия получилась неточной, но все-таки напоминала ту «штукенцию», которой дядя Ашот, достав из штанов, тыкал сегодня Гришкиной мамке в лицо. Взрослые пили водку. Дядя Ашот разделся по пояс, у него были синие от татуировок плечи. Когда дядя Ашот начал гоняться по квартире за мамкой, его волосатый живот колыхался вверх-вниз, вверх-вниз, а мамка громко смеялась. Не так звонко и весело, как Асина мама, – мамкин смех был хриплым, грубым. Казалось, об него можно поцарапаться. Кашляющий же, сиплый хохот дяди Ашота напоминал звуки затрещин – уж чего-чего, а этого добра у мамкиного хахаля для Гришки всегда хватало.

Он даже обрадовался, когда его выгнали «идигулять» – мерзнуть зимним вечером на улице все приятней, чем слушать, как взрослые пыхтят в --">