Ольга Рэйн , Максим Ахмадович Кабир , Дмитрий Геннадьевич Костюкевич - Темная волна. Лучшее

него.

А потом раздался отвратительный звук, с таким рвётся плоть. Грудь опера раскололась изнутри, рёбра вскрылись отвратительными вертикальными челюстями. Мне в лицо хлынула тёплая кровь, ударил рык, перманентно ненасытный, как армия бездомных.

Тварь выбиралась рывками, срывая человеческую оболочку, будто тесный наряд. Гибкое тело покрывали кровь и слизь, оно содрогалось от внутренних толчков и, кажется, росло. Сначала я мог разобрать лишь огромный рот, в котором вибрировали зубы-бритвы, затем появилась рука… нечто напоминающее руку, суставчатое, шишковатое, с когтями на трилистнике пальцев.

Рука качнулась, точно кобра перед броском, взметнулась и упала на меня. Острые когти впились в лоб, вгрызлись, распробовали — и сорвали моё лицо, словно присохший к ране бинт…

— Эй, эй! — пробился сквозь алую пелену голос кума. — Не спать.

Я моргнул. Попытался пошевелиться. Удалось. Потрогал лицо — сухое и жаркое.

Снова моргнул.

Последние образы видения стекли, как кровавый дождь по стеклу.

Кум закрыл папку и кивнул — уведите.

2. Вокзал

Из сборного бокса я попал на вокзал.

Вокзалом окрестили карантинную камеру. Карантин здесь, конечно, особый, работающий, как и вся тюрьма, на унижение и подавление. Это предбанник Тартара, смердящий потом, экскрементами, табачным дымом, баландой и чёрт знает чем ещё. Так воняет тюрьма. Самый «возвышенный аромат» в данном букете — запах дорогой колбасы, который будит отвращение другого рода, как золотые зубы в пасти уродца.

Я сделал несколько глубоких вдохов — привыкнуть, пропитаться, раствориться. Я здесь надолго. Дольше, чем можно выдержать. Это не значит, что можно опустить руки. Всегда есть за что бороться, за что гнить, потому что после «дольше» всегда найдётся нечто иное.

У меня взяли анализы и на какое-то время оставили в покое. Тюремщики, но не вокзальный сброд. Теснота и духота колыхнулась.

— Есть хавка? — придвинулся сосед по лавке, его левый глаз был слеп — мутный сосуд, наполненный молоком. — На зуб чё кинуть?

— Нет.

Харчи я не брал. Не в этот раз.

Если ты при еде, лучше поделиться. Жадных не любят, оно везде так. Прослыть щедрым тоже не фонтан — какой-нибудь проныра попытается оседлать, выжать. Щедрость в тюрьме — слабость. И опасность: угостишь петуха, потом обеляйся.

В общем, много заковырок. Проще — порожним.

— А чё так? — кривился, присматриваясь, Молочный Глаз.

— Не успел.

— Медленный, что ль? Я меж ходками похавать красиво успеваю, всегда так, и людям хорошим прихватываю, ага.

Понты. Голимые понты. Пустота, как в незрячем глазу зека. Вокзал вгоняет всех в одинаковую свербящую неуверенность, и каждый пытается заглушить её по-своему. Молочный Глаз — показухой, фальшью, бахвальством.

Переждать, держаться подальше, потише, отключиться — скоро раскидают по камерам, и прощай, Молочный Глаз, забирай ложь и зловоние скрытых угроз с собой.

Опасаться стоит не подобных трепачей, а публики в лице нариков, алкашей и бомжей. Тюремный вокзал — словно извращённая лотерея, где разыгрываются гепатит, туберкулёз, СПИД, сифилис, чесотка и прочие болячки. В «карантине» все вперемешку — здоровые и больные. Выявлять недуги станут позже. Уберечься можно и нужно, соблюдая простые правила: минимум болтовни, никакой общей посуды, вещей, обмена одеждой. Жаль, не удалось занять место у приоткрытого окна.

— Кукожиться не надо, паря, — не унимался Молочный Глаз. — И молчок включать.

— Менты шибанули грамотно. — Я проморгался, глядя перед собой в пустоту. — Шумит всё.

Бельмоглазый открыл рот, из которого разило куревом и гнилью, но в этот момент вошёл офицер с отёчным лицом. Пригасил — меня.

— Товарищ майор, — с ленцой в голосе обратился Молочный Глаз. — А музычку можно в эту хату оформить?

Сразу видно, шушера неопытная — «товарищей» среди офицеров он не найдёт. Обидит только.

— Товарищ твой лошадь в канаве доедает, — лениво сказал майор, даже не глядя на зека.

— Командир, — попытался сгладить тот, — я ж только…

— Какой я тебе командир? Такой солдат не упёрся никому.

У меня откатали пальчики, сфотографировали и вернули на вокзал.

Бомжеватого вида мужик спал в положении сидя, его храп пробегал по стенам, точно судороги. Два молодых да синих судачили в углу. Молочный Глаз донимал соседа справа. Мыла администрация мне не --">