Илларион Михайлович Герт - Странный бред (СИ)

ясны, ничем не замутнены; руки без чёрных точек от игл, да и в целом было в нём что-то не от мира сего, нечто божественное.

  Я хотела слушать, я желала слышать. Я ведь журналистка, по призванию и по профессии, и для меня любой репортаж - дело стоящее.

  Незнакомец же поведал, что на Пробитой планете, на умирающей недозвезде у него, последнего представителя Культа голубой устрицы остался замок Альцборг в поместье Анвиль, а сам он - потомок гномов и пиктов, которые ещё в раннем Средневековье переселились из земной Пиктавии на ту самую планету, о которой он мне твердит вот уже битый час.

  Чужестранец, судя по его словам и его же взгляду, с давних пор ищет себе пару; мне было даже на руку, что он выбрал именно меня. Конечно, меня несколько смутило и бросило в дрожь, что ему полторы тысячи лет от роду, но дело есть дело; ради такого ценного репортажа я готова пойти на всё - даже быть похищенной, украденной, запечатанной в золотой клетке его дворца!

  После всего этого словесного потока я вдруг впала в жуткое состояние, равнозначное падению с обрыва или как если бы я тонула. И предстал передо мной столь хаотичный калейдоскоп (видения которого сменялись крайне быстротечно), что я отключилась совсем.

  То, что снилось, уже забылось, а проснувшись, я поняла, что мой кошмар продолжается, ибо теперь я в полузаброшенном замке на той самой планете, и в одних покоях со мной тот незнакомец - так подсказывает мне моя женская интуиция. Однако рядом вместо второй кровати стоит громадный, исполинский сундук - который уже и не сундук вовсе, а гроб на колёсах, из которого восстаёт омерзительного вида живой скелет - пыльный и ссутулившийся. Нижняя челюсть его уродливого долихоцефального черепа упала к моим ногам, а костлявые конечности тянулись ко мне. Я было отпрянула, зажимая нос от всего того злосмрадия, что царило в помещении, но дряхлые, изувеченные, искалеченные останки увязались за мною в погоню.

  Всё, чем я располагала - это телефон, микрофон и диктофон; сейчас они были бесполезны. Вести съёмку в такой отвратительной обстановке невозможно, да и не до того мне было. Увы, я пожертвовала ценным, уникальным репортажем ради спасения собственной жизни. В тот день и час в моём теле умер корреспондент и репортёр, но остался жизненный дух.

  Что было дальше - не припомню. Очнулась уже в больничной палате, белый цвет стен которого нестерпимо действует мне на нервы до сих пор. Я твержу этим горе-докторам о том, что всё виденное мной есть явь, но они лишь посмеиваются и прикасаются своими лапами к моему туловищу, насильно делая уколы и впихивая в рот медикаменты. Единственный лояльный мне врач - г-н Барабер, которому не всё равно; он выслушивает и понимает меня, но слишком беспомощен, чтобы противостоять всем прочим своим коллегам.

  Интересно, веришь ли мне ты? Ведь ты всегда был верным другом. Кое-что я всё же успела запечатлеть на плёнку; она в надёжном месте. Что же до меня, то скоро я сбегу отсюда, и вот тогда...".

  Письмо оборвалось многоточием. Были бы у Игоря волосы - они встали бы дыбом. Тут Игорь, огорошенный, подавленный, вдруг медленно поднялся с кресла, неторопливо подошёл к зеркалу-трюмо, и начал надевать на себя женское платье. Он надел парик и нанёс себе макияж, после чего обратился к отражению журналистки в зеркале со словами: "Ну, здравствуй, Диона...".

--">