Анастасия Муравьева - Платок

Он плеснул еще водки, выпил залпом, поднял кулек. Он был теплым, увесистым, и пах чем-то кислым и прелым. Покачиваясь на нетвердых ногах, матрос вышел на палубу. Он хотел взять сверток, как несут пакет, одной рукой, но заметил, что держит его так, как держала нищенка, обеими руками, прижав к груди. Он дошел до заднего борта, вода мерно плескалась внизу, была уже совсем ночь. На противоположном берегу, где днем и ночью шла разгрузка доков, мелькали слабые огни. На пристани не было ни души. Почему-то оглянувшись, матрос размахнулся и бросил кулек в воду. Он сразу и резко ушел под воду, булькнув, как будто там был не младенец (тьфу-ты, Господи, какой младенец, матрос перекрестился), а булыжник.

Вернувшись в каюту, он сел, уставившись в иллюминатор, в который уже ничего не было видно, ни берега, ни канатного узла, и заметил, как дрожат его руки.

– Чего-то я распсиховался, – подумал он. – Всего-то кучу тряпья выбросил.

Проснулся матрос от голосов на палубе баркаса. В каюту, грохоча сапогами, вошли трое мужчин в шинелях, загородив свет из иллюминатора. Они плотным кольцом окружили койку, с которой приподнялся матрос, потирая лоб и хлопая глазами, а потом посторонились, пропустив вперед тетку, которая заверещала, указывая на матроса пальцем: «Да он это, точно он! Я все видела, все! Баба к нему вечером приходила, с ребеночком на ругах, поругались они. Я слышала, он кричал, нет, мол, денег у меня. Видать, заделал ей ребенка, а сам в кусты. А потом выгнал ее, прямо с баркаса вышвырнул. И пинка дал, иди, мол, не будет тебе никаких денег. Она ушла, он следом на палубу шасть, а в руках гляжу – кулечек держит, младенчик видать там. А он огляделся, сволочь, думает, раз темно, так не увидит никто, размахнулся – и как швырнет ребеночка за борт! Прямо в воду бросил! Утопил душу невинную, как земля таких носит, нехристей, войну пережили, и то таких ужасов не видали…»

Тетка голосила, пока ее не увели, а мужики в шинелях сдвинулись еще теснее. Матрос, ошарашенный, понял, что сейчас его отвезут в тюрьму, где не будет ни баркаса, ни вокзальных девок, ни танцев в городском саду, на которые он напрасно не остался вчера.

Что-то мешало ему собраться с мыслями, что-то изменилось в каюте, он шарил растерянным взглядом по стенам и лицам конвойных. На столе оставалась початая бутылка и хлебные крошки, матрос подумал, что жалко оставлять водку просто так, но взять с собой не позволят, и вдруг похолодел: столик, за которым они сидели вчера с нищенкой, был накрыт ее красным линялым платком.