Ольга Рубан - Аника (СИ)

выступали пальцы его ног, рук его матери, какие-то лохмотья и куски кровавой плоти

Кажется, все это время я кричал и рвал на себе волосы, и скреб ногтями стену, и читал молитву, и молил в ней о смерти.

А потом передо мной осталась только стена с мирными картинами. Ни пятнышка, ни выпуклости, ни царапинки на атласных обоях. В изнеможении я откинулся с колен назад – на пятую точку – и зарыдал. А потом перевел взгляд на Анику.

Она отложила книгу, встала и чуть смущенно запахнула белоснежный шелк своего одеяния. Подошла ко мне, склонилась и легко коснулась теплыми губами моего рта. Помогла подняться.

Еще секунду назад мне казалось, что самое страшное в жизни я только что увидел, но тут же понял: вот оно – самое страшное! Ее выпирающий под тонким шелком живот.

- Это мальчик, Бенни, - она погладила живот, - Наконец-то будет сын!

…

Узник ушел в самый дальний угол темной камеры, отвернулся к стене и зарыдал.

- Я убил ее, святой Отец, - произнес он неразборчиво, - Выволок ее за волосы из дома и убил! Этими самыми руками свернул ее шею, а потом достал свой верный нож и еще долго кромсал все тело. И живот. Я старался изо всех сил, но она все не умирала… Нет, после того, как я сломал ей позвоночник, она не подавала признаков жизни, но этот чертов дом по-прежнему глазел на меня глазами окон, а над проклятой трубой поднимался белый дым. Я распарывал и крошил ее, и спустя вечность вдруг услышал долгожданный звук. Чавкающий. Словно сапог угодил в болотную жижу и с трудом вырвался на волю. Сначала один, потом еще – в отдалении. Потом звуки слились в одно бесконечное тяжелое чавканье. Я с трудом разлепил залитые кровью, зажмуренные глаза и глядел на то, как байшин, с неохотой и явным разочарованием, возвращается на дно. Земля, еще недавно казавшаяся такой прочной и незыблемой, расползалась и таяла. Я огляделся в поисках тропинки и, подняв тело Аники на руки, доковылял до ее основания. А потом смотрел, как байшин разваливается, из добротного каменного дома превращается сначала в грязную лачугу, а потом и вовсе в нагромождение болотного хлама, костей и гнилого мяса. Я упал на колени, прижимая к себе Анику, баюкая ее тело и вместе с ним - тело нашего маленького…

Когда меня скрутили, было уже светло. Я не сопротивлялся, но меня все равно сначала избили, а потом повели прочь. Шли мы долго и часто останавливались. Во время остановок меня продолжали бить. Я прекрасно их понимаю, ведь они нашли меня с растерзанным трупом беременной женщины на берегу огромного зловонного болота, полного раздувшихся трупов людей и животных. Я и не пытался найти какие-то слова, чтобы оправдаться. Не существует таких слов. Только просил, чтобы они убедились, что она мертва… и тогда меня били еще жестче. Кто-то выбил мне глаз. Я долго чувствовал, как остатки его елозят по моей щеке, пока какая-то низкая ветка не сорвала его прочь… А потом меня привели сюда. Говорили, что это единственная надежная тюрьма в графстве…

Отец Коллум поднялся и взял лампу, ожидая, что узник снова попросит его задержаться, попросит отпустить грехи. Но тот лишь горько всхлипывал в своем темном углу.

- Ты говорил…, - отец Коллум, сухо сглотнув, подошел к самой решетке, хоть это и было запрещено, и поднял лампу повыше, чтобы разглядеть среди сырых теней узника, - что единственное, что до сих пор не понял, это… про курицу и яйцо.

- Чтобы прийти, им нужен байшин. Но чтобы построить байшин, нужна одна из них… Так кто же вырастил первый байшин?

Коллум еще некоторое время ждал, но из камеры раздавались только всхлипывания и молитвы. Он отошел от решетки и стал подниматься по узкой винтовой лестнице, низко держа перед собой лампу, чтобы не запнуться о ступени. Когда он уже выходил из башни, снизу послышался отчаянный крик: «Отче! Проверьте ее, она может быть жива!»

Эпилог.

Отец Коллум некоторое время глядел на раскачивающееся за вишневыми и яблоневыми деревьями тело. Городские мальчишки баловались – по одному оттягивали его за ноги на сторону, а остальные старались пробежать под ним так, чтобы при качке он не коснулся их. Женщины отгоняли их, но без особого энтузиазма, мужичины с мрачными, но удовлетворенными, лицами шли в поля. Ветренное, серое небо ненадолго расступилось пропустив яркую синь. Солнце тут же залило город и его жителей теплом и духом свежего хлеба, какой бывает только в начале весны. Даже вездесущий, ядреный запах --">