Ирма Хан - Чёрт, подмостный, домовой — кто ты такой? (СИ)

Вот и ладненько… вот и хорошо…

— Конечно, хорошо! А кто позаботился?

— Ты молодец, Васька… Молодец. Расскажу я тебе про Кикимору. Расскажу, как время будет.

Дед Матвей погасил свечи, взял холщовую сумку.

— Со мной? — бросил коту через плечо.

Васька фыркнул и одним прыжком оказался у старика на плече.

Молча отправились они к мосту. Бутыль пива в холщовой сумке булькает, аромат хлеба плывет в вечерних сумерках.

В деревне Чурмилкино дом деда Матвея стоял на самом краю, в стороне. И странное дело — едва старик с котом сделали от домика (небольшого, но обжитого и ухоженного) несколько шагов, как… Избушка покосилась, точно присела. Окна, треснув, рассыпались, не издав ни звука. Двор зарос бурьяном, углы — паутиной, будто лет десять к этому месту не приближался ни один человек…

Старик идёт, кот качается на его худых, но сильных и жилистых плечах, словно капитан у штурвала в бушующем море.

Дед Матвей неторопливо шёл к мосту. Залаяла собака Жучка и… исчезла. Одна за другой избушки немногочисленных обитателей Чурмилкино показывались и… рассыпались в прах. Аромат свежеиспечённого каравая, плывущий из холщовой сумки, вернул прошлое лишь на мгновение. Вернул, потому что колдун этой лунной ночью вспомнил прошлое.

Скрипнули дощечки ветхого мостика. Матвей, вздохнув, разломил каравай, открыл бутыль с пивом:

— Пришёл я к вам, водяные да подмостные — не с пустыми руками, но с угощением. Примите дар!

Тёплый ещё хлеб плюхнулся в речку, побежали круги по воде — сначала едва-едва, затем всё быстрее, и вот уже устье реки превратилось в мощный водоворот. Две тёмные ладошки вынырнули из воды! Одна пара, две, три — захлопала нечисть, засвистела, заулюлюкала, захохотала. Ветер взвыл, мост стал раскачиваться, кот зашипел и вцепился старику в плечо, распушив хвост.

— Трапезу раздели с нами, колдун! — послышалось из-под моста.

— Это завсегда можно, — кивнул Матвей, сделал три больших глотка, остальное вылил в реку.

— Проходи, старик! — раздался низкий голос, и река тут же успокоилась, словно и не было ничего.

Подхватив рогатину и мешок, старик повернул в лес. У поваленной грозой сосны резко свернул и…исчез.

— Тёплый нынче какой октябрь, — вздохнул дед Матвей, укладывая хворост для костра.

Костёр разгорелся, колдун вынул из-за пояса нож с чёрной ручкой:

— Мёртвых от живых отделяю, — бормотал он, обходя костёр и рассекая ножом воздух, — миры разделяю, вас, духи лесные, призываю. Выходите! Добрые, и злые, тёмные, и светлые, сытые и голодные. Примите плату за то, что на просьбы откликаетесь, меня не чураетесь, от работы не отлыниваете.

Оставшийся хлеб Матвей положил на камень, облил молоком. Зашумел лес, закачались деревья, смех и шёпот, что раздались по округе, случайного путника враз лишили бы рассудка. Захрустели ветки, заплясали тени от пламени свечей, что расставил старик вокруг костра.

Аромат трав пьянит морозный воздух, нечисть беснуется вокруг каравая, ленточки на рогатине пляшут, улыбается дед Матвей. Кот Васька то с одной, то с другой тенью на перегонки бегает, в чехарду с духами играет. Хорошо колдуну в лесу.

Спокойно…

Вдруг ветка хрустнула. И не по прихоти лесных духов — чужой на их шабаш пожаловал. Жаль. Испортят ведь всё веселье! Ночь сегодня особенная, он старался духам угодить — сделал всё, как те любят, у него и разговор к ним серьёзный, и просьба немалая.

Эх…

Нечисть замерла — кто пнём прикинулся, кто веткой. На поляну вышли двое мужчин, остановились в паре шагов от хозяина полянки.

— Ты смотри, — хрипло хохотнул один из непрошеных гостей. — Старик один в ночи шастает… Не страшно, уважаемый?

— Страшно? Страшно было. Один раз. Немец спалил односельчан в избе. Заживо. Тогда было страшно, теперь — нет, — спокойно ответил Матвей, подбросив в огонь несколько веток.

— Ещё скажи, что смерти не боишься, — голос второго оказался тонким и неприятным на слух.

— Со Смертью договориться можно.

— Это как же?

— Очень просто. Жизнь одного предложить Костлявой в обмен на свою. Тебе сколько? Сорок пять? — Старик ткнул пальцем в писклявого грубияна — отблеск от костра осветил его тучную фигуру. — Жить тебе осталось до семидесяти пяти. Значит, лет тридцать с тебя себе заберу.

Толстяк побледнел, но лишь на мгновение:

— Тебе конец, — он провёл ребром ладони по горлу, вынул нож из-за --">