Рене Маори - Темные зеркала (СИ)

размашистым почерком написал поперек листа: «Я вижу сам, что теперь всё, что ни выйдет из-под пера моего, будет значительнее прежнего». Странная эта мысль подбодрила его, Фраза нравилась. Он читал ее снова и снова, любовался, как ювелирным украшением, но не задал себе вопроса «каким образом, и с чего, все вдруг станет значительнее». К слову сказать, в последнее время он писал крайне редко и все больше статьи или письма. Иногда записывал мысли в потертый дневник, но того подъема, того запойного увлечения, что было прежде, не испытывал. Словно муза оставила его. Муза! Ему вдруг показалось, что само это слово – пошло. Нет, не муза, бог перестал водить его рукой. Зато вот этот давешний человек с портрета… Не он ли убивает дар, которым все восхищались. Внезапно его мысли переключились на другое. Андрей Тимофеевич, экий же смешной невежественный тип. «А не нападет ли Киев на Москву».

– Полноте, – вдруг вскрикнул он в темноту, – это же не он, а я сказал. Что же такое получается? Я схожу с ума? Не дождетесь! – крикнул он и погрозил кому-то в темном углу.

Чернота обволакивала комнату, не давая единственной свече рассеять вязкий мрак, что селился за шкафом и под столиком с гнутыми ножками, заваленном бумагами. И изо всех этих таинственных закоулков комнаты выползал ужас, природу которого объяснить было невозможно. Слишком часто в последнее время этот ужас заставлял его замирать, прислушиваясь к чему-то, как ему казалось, внешнему. Но на самом деле, он вслушивался в себя, ощущая тело свое той самой черной комнатой, которую не освещает ни единая свеча. И потом начинался припадок, во время которого все его тело пребывало в каталепсии. Вот и руки уже свело… По всему телу разливалось то, что он привык называть «окаменением», и только глаза оставались живы на оцепенелом лице. Он мог видеть, думать, но не мог пошевелиться. Проклятая наследственная болезнь превращала его в статую. В эти минуты он вспоминал, прочитанный в молодости «Трактат об ощущениях» Кондильяка, и мысленно хвалил себя за то, что не сошел с ума до сих пор. Хотя безумие было не за горами.

Прямо напротив стола висело огромное зеркало. Не то, чтобы он любил смотреться в него во время работы, но перевесить не решался, хотя часто ловил себя на мысли, что лицо его, освещенное снизу единственной свечой настолько странно и неприятно, что хорошо бы его и не видеть.

-Так и похоронят, не разобравшись, – тоскливо думал Яновский, вперяя взор свой в стеклянную поверхность. – Так и закопают живое тело живого человека. А то еще перед этим на анатомический стол уложат, и ну резать. Ох, доля… Надо бы написать, что завещаю тела моего не погребать по тех пор, пока не покажутся явные признаки разложения. Упомянуть, что уже во время самой болезни находили на меня минуты жизненного онемения, сердце и пульс переставали биться... Да бог ведает, успею ли… Зайдет утром посыльный из лавки или кухарка. И увидит меня, здесь, окоченевшего в креслах. Моргнуть не успеешь, как похоронят.

Пыльная поверхность зеркала меж тем затуманилась еще больше, напоминая глаз, затянутый бельмом. И из-под этого бельма вдруг стали выползать какие-то образы. Сначала несмело, а потом все четче и четче, раздваиваясь и налезая друг на друга. Вроде и мужик давешний с портрета промелькнул, еще что-то белое, длинное.

– Сморгнуть бы, – в отчаянии подумал Николай Васильевич, – какая только чертовщина не привидится. Меня холить нужно, лелеять, а я тут сижу чурбан чурбаном и ни одной живой души рядом.

Но веки были непослушны ему, как и все тело. Впору кричать «опустите мне веки!», да кто из людей может услышать немой крик, идущий из глубины души.

Незнакомец, словно отвечая на скорбные думы писателя, вдруг обрел резкость – мол, смотри, вот я каков. Он сидел, ссутулившись, будто бы над столом. И лицо его освещала такая же одинокая свеча. Николай Васильевич подумал было, что усталые глаза видят лишь его собственное отражение, но человек пошевелился, а наш герой, увы, этого сделать не мог.

Его впалые щеки и отсутствующий взгляд неприятно поражали. Человек что-то там писал на одиноком листке бумаги. То вдруг останавливался и заводил глаза к потолку, словно ища на нем подтверждение каким-то мыслям. В каждом его движении Яновский узнавал себя. Вот так же яростно он и сам обычно водил пером, прорывая бумагу, и сам, точно так же вдруг

--">