Стефан Грабинский - На вилле у моря

много путешествовал, осень и зиму постоянно проводил на юге. Пани Роза, сделав его вдовцом, оставила ему сыночка Адася и огромное состояние.

Я отыскал его через пятнадцать лет мужчиной в расцвете сил, рослым и плотно сложенным. Я любил его и с удовольствием заехал к нему на длительное время. Нас связывало пристрастие к красоте и изысканному образу жизни, и хотя я имел слабое представление о его уме, это также меня к нему привлекало. Кроме того, он был моим однокашником и дальним родственником. Быть может, и что-то иное велело мне его посетить — то, чего я не могу выразить словами, какая-то сила, бессознательно притягивающая издалека, особый случай, не знаю…

Он поднес к сочным, пунцовым губам чашечку с черным кофе и, отпив половину, вынул из серебряной шкатулки свежую сигару.

— Куда запропастился Адась? — спросил я, вспоминая мальчика, который еще минуту назад шумно резвился около газона.

— Наверное, снова возле беседки. — И, поднявшись с кресла, строго окликнул сына.

Практически в тот же миг с боковой тропинки выскочил и остановился на ступенях террасы худощавый десятилетний мальчик со светлыми кудрями, ниспадающими на плечи. Грустные черные глаза ребенка с каким-то страхом остановились на лице отца.

— Ты где был?! Почему постоянно прячешься по углам?

— Папочка, я был в беседке, читал книгу.

— Почему ты вечно туда заглядываешь? Сколько уже раз я тебе говорил, чтобы ты играл здесь, на солнце? Ох и непослушный же ты, Адась.

Бледное нервное лицо мальчика омрачила тень обиды. Он тихо поцеловал руку отца и скрылся в глубине дома.

— Собственно, не понимаю, почему ты запрещаешь ему сидеть в беседке? — спросил я его после короткой паузы. — Ведь там так приятно, особенно при нынешней жаре.

— Я опасаюсь, чтобы именно там ему не было слишком холодно. В том углу, под стеной, очень сыро. А он, как тебе известно, к такому весьма восприимчив.

Он произнес это быстро, не глядя на меня, видимо, недовольный моим вмешательством. Заметив раздражение, я оставил его в покое и сменил тему разговора. Мы начали рассуждать о литературе, о ее новейших течениях и зарубежных веяниях. Рышард оживился и с воодушевлением посвятил меня в литературные явления последнего времени, не забыв при этом упомянуть и о себе. В конце концов он предложил мне послушать несколько его произведений. Я согласился с неподдельным удовольствием. Через минуту он вынес из комнаты связку рукописей и начал читать.

Это были стихи. По правде говоря, я не знаток, но когда-то много читал и достаточно глубоко чувствовал поэзию. Сочинения Рышарда произвели на меня неизгладимое впечатление. Форма была безупречной. Эталонные секстины^[2] ложились плавно, ритмично. Их суть была преимущественно идейной. Однако интересное дело: мне показалось, что подобные сюжеты я уже однажды где-то встречал.

Поэмы Рышарда как бы последовательно развивали откуда-то давно знакомые мне мотивы. Это было не то же самое, однако казалось будто бы стилистическим продолжением.

Хотелось бы надеяться, что так будет творить кто-то, кого я когда-то давно читал. Однако между этими двумя людьми существовала принципиальная разница: тот, чью фамилию я пока что не мог вспомнить, писал от сердца, и поэтому его лирика непроизвольно трогала; произведения же Рышарда сверкали, будто бриллиантовый клинок, холодным, леденяще-искрящимся блеском; от них веяло изысканным холодом. Это был совершенно иной человек. Но кем же был тот, второй?

Желание вспомнить было настолько сильным, что я невольно перестал внимательно слушать Рышарда и напряг всю свою память в поисках утраченной фамилии. Внезапно она вспыхнула на туманном экране прошлого алыми буквами: Станислав Прандота.

Да! Это он!

Явление этой фамилии из сумрака забытья потрясло меня до глубины души, наводя на мысль о его преждевременной смерти.

С Прандотой я познакомился когда-то лично, посредством Рышарда, с которым его связывали будто бы дружеские отношения. Утонченный, исполненный высокой культуры разум молодого человека изумлял меня уже тогда, и он подавал большие надежды. Он сумел причудливо соединить склонность к философской рефлексии с глубокой сердечной чувственностью, которая струилась из его глаз, подернутых тихой меланхолией.

В последний раз я видел его много лет назад у Рышарда, в день моего прощания с кузеном. Больше мы с ним не встретились ни разу в жизни. Через месяц он --">