Майк Гелприн (Джи Майк) - История козлов

несуществующей науки.

— Революция в России обречена на победу, — назидательно выпятив указательный палец, заявил Карломарксов. — С тех пор, как Алексашку Романова угораздило не вовремя отдать богу душу в Таганроге — обречена, господа. За без малого двести лет сколько их было, этих революций…

— Действительно, сколько? — заинтересовался Защёлкин. — Любопытно было бы посчитать.

— При Юрке Очкастом, Менте, я тоже сидел, — сообщил Финт.

— А вот считайте, — перекрывая басом поступающую от параши информацию, принялся загибать пальцы лже-историк. — Революция Пестеля-Трубецкого — раз. Затем устранение Пестеля Трубецким — два. Реставрация монархии. К несчастью, эти господа, пока дрались, допустили серьёзную ошибку — ненароком разбудили Герцена.

— Жаль, не надавали в своё время Герцену пестелей, — мечтательно произнёс Иванман. — И Огарёву за компанию.

— Вестимо, — согласился лже-историк. — Значит, переворот Герцена-Огарёва — три. Кровавое воскресенье — четыре. Затем реформа Столыпина, впрочем, за революцию её можно посчитать лишь условно. Зато вслед за ней — восстание Керенского, и чуть ли не сразу — красный террор Ульянова-Дзержинского. Власть бандитская, разбойничья. Чёрт, я уже сбился со счёта.

— При Мишке Райкине, Перестройщике, я опять сидел, — вновь включился Финт. — Затем при Борьке Седом, Алкоголике.

— Сталинская революция в двадцать втором, — игнорируя Финта, продолжил Карломарксов. — Власть палаческая. Хрущёвская так назывемая оттепель, и вместе с ней безвластие. Затем Брежневский застой, власть чиновничья и воровская. Тьфу, противно. Андроповский переворот, власть вертухайская. За ней мошенническая и рэкетирская. И вот, наконец, дожили — синий террор, власть авторитетов при бабках, наколках и кодлах.

— Да-а, — раздумчиво протянул Защёлкин. — Интересно, что дальше? По логике вещей получается, что следующая власть окажется не лучше настоящей. Например, сутенёрская. Или наркодилерская. Для нас, конечно, это мало что изменит.

— Будем сидеть, — оптимистично поддержал Финт. — Будем сидеть, я сказал.

— Не загреметь бы под вышку, — озабоченно проговорил Гоша. — С этим синим террором запросто могут шлёпнуть.

— Не шлёпнут, — успокоил Иванман. — Вы, Георгий Ильич, молодой ещё. На нарах как долго сиживали, голубчик?

— Четыре года в общей сложности, — признался Защёлкин.

— То-то. А мы с Энгельс Фридриховичем, считай, по четвертачку отмотали. Не говоря уже о старом пестеле. Сидельцы, дорогой мой, при каждой власти нужны. Так что мы с вами ещё посидим. Вот будет суд — сами убедитесь.

Суд не заставил себя ждать. Прокурор был зол, небрит и с похмелья, судья, напротив — весела, наштукатурена и в лёгком кокаиновом приходе. Кивалы, споро разбившись на две команды по шесть рыл в каждой, затеяли турнир в очко.

Прения сторон длились недолго. По их окончании прокурор, яростно почёсывая щетину, принялся клеиться к судье, а кивалы, недовольно сквернословя, сложили карты и удалились в комнату для совещаний. Через полминуты они вернулись, старшой кивала небрежно бросил «виновен, сука», и турнир возобновился.

— Десять лет с конфискацией, — постреливая глазками в прокурора, манерно произнесла судья. — Ах, да, конфисковывать нечего. Тогда десять лет без. И пять по рогам. Впрочем, сегодня я что-то в настроении божоле, то есть весьма покладистом. Напомните, подсудимый ведь не сознался?

— В отказе, падла, — подтвердил прокурор.

— Вот и хорошо. Не пойман — не вор. Пять лет общего без конфискации и без рогов. Все свободны кроме Фокса. В смысле нацепите подсудимому кандалы и все проваливайте. А вас, прокурор, попрошу остаться.

Зона имени Чикатилы мало чем отличалась от прочих. Осенью там шёл дождь и рота конвойных. Зимой падал снег и производительность труда. Весной стучала капель и лагерные стукачи. Зато летом — впрочем, до лета надо было ещё дожить.

Защёлкину повезло — его определили в самый престижный барак — петушиный. Контингент здесь был сплошь идейный, из закоренелых ненавистников власти нетрудящихся, нерабочих и некрестьян. Однополой любовью петухи, правда, не страдали, зато традиции угнетённых и опущенных блюли свято.

В бараке новоприбывшему, как положено, устроили «прописку».

— Кем на зоне жить думаете, голубчик? — задал первый традиционный вопрос смотрящий по бараку, потомственный интеллигент в третьем --">