Елена Спартаковна Сенявская - Гроза на краю Вечности

жена политрука, единственный человек на заставе, допускавший подобное обращение к товарищу лейтенанту.

— Мама, мы здесь! Мы сейчас!.. — воспользовавшись удобным моментом, испуганная Нина выскочила за дверь, оставив Звягина одного. Вернее, один на один с зеркалом. Очень близко, глаза в глаза.

Он не заметил ее исчезновения. Стоял, боясь шевельнутся, неловким движением спугнуть хрупкое чудо, которому не искал объяснений, но впитывал жадно каждую черточку призрачного лица. Девушка была похожа на Нину — рисунком губ, изгибом бровей, большими удивленными глазами, но при этом чем-то неуловимо отличалась от нее. И когда стекло затуманилось, подернулось легкой рябью, Звягин понял, что этой, незнакомой ему Нины, не сможет забыть никогда.

В комнате политрука опять завели патефон, по всему флигелю аппетитно пахло пирожками. Кинув последний взгляд в зеркало, лейтенант поправил портупею и вышел в коридор, чтобы присоединиться к остальным.

В тот вечер ни он, ни Нина больше не танцевали. Один думал про зеркало, другая — про поцелуй.

Спать разошлись уже за полночь. А в четыре ноль-ноль, на рассвете, грянули орудийные залпы и на маленькую заставу обрушился шквал огня.

* * *

Кончился артобстрел, оставив после себя обугленные скелеты зданий, перепаханный снарядами двор. Уцелевшие пограничники укрылись в траншеях, замерли у бойниц блокгауза. Полчаса ожидания — и вот со стороны реки, из прибрежных зарослей, нагло, в рост, двинулась в атаку пехота. Все слышнее лязг оружия, гортанные звуки чужих команд. Ближе… Еще ближе… Теперь пора!

Серая фигура качнулась в прорези прицела и медленно осела на глинистый склон. Одиночные выстрелы винтовок и карабинов смешались с треском пулеметных очередей. В воздухе стойко висел запах дыма и гари. Застава горела. Застава вела бой…

К полудню на них бросили танки.

Тяжелые гусеницы долго утюжили траншеи, вгоняя в землю мертвых и живых. А потом наступила тишина…

Оглушенный, контуженный, выбрался лейтенант из завала и огляделся. Застава была мертва. Расстреляна в упор, добита немецкими штыками. И он, лейтенант Звягин, — последний ее защитник, единственный, кто уцелел.

Рядом, у входа в блокгауз скорчился политрук, вокруг головы растеклась кровавая лужица, но рука по-прежнему цепко держала пистолет. Звягин с трудом разжал мертвые пальцы, забрал оружие. Проверил обойму — осталось два патрона. Усмехнулся невесело: Повоюем еще…

Через изрытый снарядами двор, шатаясь, побрел к развалинам флигеля, — сам не зная, зачем. Переступил порог, рискуя быть раздавленным внезапно рухнувшей балкой. Артиллерия постаралась: вывороченные взрывом двери, на полу — битые стекла, обломки кирпича, в углу слабо тлеет куча тряпья… Жалобно хрустнула под сапогом патефонная пластинка, и он, вздрогнув, сделал шаг в сторону, словно боялся причинить ей боль… Оглянулся, обвел руины долгим ищущим взглядом — и замер, хрипло дыша: прямо перед ним, на иссеченной осколками стене, целехонько, висело зеркало, и оттуда отчаянно и нежно смотрели на Звягина знакомые девичьи глаза жемчужно-серого цвета.

— Ну, здравствуй! Вот мы и свиделись… Во второй и последний раз…

Вымученная улыбка скользнула по губам лейтенанта, да так и застыла, не успев превратиться в крик. В оконном проеме внезапно вырос солдат в грязно-сером мундире, с рукавами, закатанными до локтей. Автоматная очередь ударила Звягину в спину, отбросила к стене. Мир опрокинулся, раскололся на части, рассыпался крошевом кирпича. И лицо в зеркале стало медленно таять, затягиваясь розовой дымкой, густой и липкой, как кровь…

* * *

В сумерках на заставу пришли женщины из соседней деревни, а с ними — жены пограничников, нарушившие суровый приказ уходить в тыл. Молча, без слез, хоронили убитых — там, где настигла их смерть.

Звягина нашла Нина. Он лежал навзничь, лицом к небу, видневшемуся сквозь разбитую кровлю, — на том месте, где целовались вчера. Но глаза ее и теперь остались сухими, как у мамы, хоронившей отца. Это потом, много дней спустя, они снова научатся плакать. А сегодня сил хватило только на то, чтобы снять со стены зеркало и завернуть в платок, унести с собой — последний осколок их довоенной жизни…

* * *

Сумерки за окном. Лето, конец июня.

С зеркалом в дрожащих руках сидит у стола Маринка. Озорные глаза повзрослели, состарились на тысячу лет. Словно не бабушка, а она прошла через все --">