Андрей Михайлович Столяров - Малый апокриф (сборник)

давай я тебя подстригу, — сказал я. — Раз уж пришел. Ты не сомневайся — я слегка умею.

Он напряженно затряс ладонью — подожди!

— Реальное, или нечто, отличное от другого реального, сначала равнодушно к нему, так как в своем инобытии оно вместе с тем есть в себе. Различие одного нечто от другого сначала заключается в границе как в середине между ними, в которой они и суть, и не суть.

Взмахнул толстенной книгой.

— А теперь?

— Ты здесь когда-нибудь прибираешься? — терпеливо спросил я.

Антиох остановился, будто наткнувшись. Шевелил губами. Сказал жалобно:

— Неужели ничего?

— Почему же? — ответил я. — Все понятно. Начало знания в инобытии, которая… это… суть и не суть.

Он молчал.

— Но я думаю, что она — суть, — твердо сказал я.

— Кто она?

— Инобытия.

— Я тебе еще раз прочту — медленно.

— Не надо!

Антиох выронил книгу. Она ударилась и, мгновение постояв на корешке, развалилась на две половины.

— Они догадывались, — сказал он еле слышно, будто сообщая величайшую тайну. — И Кант, и Фихте, и Гегель, и Спиноза, и Бюхнер, и Шопенгауэр, и Кроче, и Бергсон… Между бытием и ничто нет различия… Граница между ними…

Сидеть было очень неудобно. Стул, утонув ножками в завале, опасно кренился. Я поднялся, неловко ступая по расползающимся обложкам, перебрался на окно. Было не по себе. Я никогда не ходил по книгам. Антиох поворачивался за мной, как локатор.

— Мироздание основано на ритме. Единичное слово не играет особой роли. Только ритм отделяет вымышленный мир от существующего. Лепит фактуру. Ничто — есть просто неоформленное бытие…

— Я вот, собственно, зачем, — сказал я, устроившись на широком подоконнике. — У нас появилось место лаборанта. Ты не интересуешься?

— Это замкнутый ритм, — сказал Антиох. — Темный и глухой. Непроницаемый внешне. Видишь только свое отражение. Бледное лицо в черной воде. А под ним, оказывается, странная жизнь — кишение водорослей, паническая суета мальков, утомительный ход багровых, тихих улиток…

— Работа не так, чтобы до упора, — сказал я. — Не переломишься. Опять же зарплата — какая ни есть. Тебе, вроде, не помешает?

— Надо учиться видеть сразу изнутри. Смотреть оттуда. Не форма, а содержание — тогда получится…

— Главное, начальник у тебя будет хороший. Это я ручаюсь. Давить не станет. Когда и отпустит пораньше. На редкость приличный человек. Сейчас таких поискать. Я — начальник. Меня повысили.

Антиох крепко зажмурился и сказал:

— Вероятно, можно создать другой мир. Ничуть не хуже. Такой же реальный, как и существующий. Они — знали. Они подошли вплотную, к последней черте. Нужно было сделать еще один шаг. Всего один. Не хватило смелости. Или воображения…

Я сдался. Я всегда сдаюсь, когда кто-то ставит себя рядом с Гегелем. Или выше. Я, например, не ставлю. Мне и в голову не приходит. Гегель — это Гегель, а я — это я. Разные мы люди. Но Антиох был, как глухой. Вещал, прикрыв веки, сплетя костяные пальцы. Я не видел его месяца три, и он здорово изменился. Высох как-то, потемнел. Движения стали резкие. В глазах появился влажный блеск.

Лучше не связываться.

Этим летом необычайно цвели тополя. Рогатые сережки, как гусеницы в неисчислимом множестве выползали из ветвей. Лопались. Печальный шелест наполнял город. Мириады белых хлопьев текли в воздухе — крутясь, взметывались над мостовой. Медленно и светло в стоячей тишине лился по оторопелым улицам густой летний буран. Пух лежал на карнизах, собирался вдоль тротуаров, сугробами пены плыл по зеленой воде. Началось это неистовство неделю назад и с каждым днем усиливалось — накаляясь, доходя до безумия, выбрасывая ежечасно новые и новые облака горячего тополиного снега.

Одновременно навалилась оглушающая жара. Волны прозрачного зноя бродили по площадям. Небо сразу выцвело. Камень обжигал. Ртуть ушла за тридцать, и светлый блеск ее тонул в болотном мареве города. Плавился асфальт — приклеивая подошвы. Солнце до крыш затопило беспомощные дома. Трещали стекла. Фиолетовый воздух дрожал. Очарованной белизной сияли широкие проспекты. По дну их, как слепые, судорожно метались машины, нарушая все запреты, раздирали небо отчаянными криками.

В парках полопалась сухая земля. Трава сгорела, газоны ощетинились хрупким пеплом.

Невозможно было жить в эти дни. Сознание меркло — падали прямо на улицах. Путали адреса, не узнавали знакомых. В --">