Джордж Оруэлл - Скотный Двор

заветам Октября и атмосфера неуклонно при­
ближавшейся схватки с фашистской Германией.
Советско-германский пакт 1939 года основательно пошат­
нул эту безусловную — «вопреки всему» — веру в СССР, как
и подобное понимание идейного долга, и лишь после этого
Оруэлл смог напечатать «В честь Каталонии», а затем не­
сколько эссе, имеющих для него характер манифеста.
Возвращаясь к ним в наши дни, нельзя не оценить главного:
суть сталинской системы как авторитарного режима, кото­
рый и в целом, и в любых частностях враждебен идее демо­
кратии, понята Оруэллом с точностью, для того времени
12

уникальной. С Оруэллом не только можно, а часто и необхо­
димо спорить, когда он доказывает неизбежность именно
такого развития российской государственности после 1917
года, настаивая, что альтернативы не существовало. Бес­
пристрастное и внимательное чтение последних ленинских
работ, возможно, сумело бы его убедить, что на самом деле
альтернатива была, как была предуказана в этих работах
и опасность перерождения советской республики в термидо­
рианскую структуру, к несчастью, ставшую реальностью.
Оруэлл, видимо, весьма поверхностно был знаком с насле­
дием Ленина и вообще с марксистской классикой, зная лишь
усеченного, перетолкованного, превратившегося в цитатник
на нужные случаи Ленина, который был разрешен в 30-е
и 40-е годы. Этот изъян социалистического образования,
самодеятельно приобретенного Оруэллом, сказался в его
статьях, как скажется он затем и в знаменитой антиутопии
«1984».
Однако хотя бы отчасти он компенсировался увиденным
в Испании и той недогматичностью мышления, которую
Оруэлл годами воспитывал в себе, справедливо полагая ее
первым условием настоящей духовной свободы. У него был
острый глаз и точный слух. С юности в нем пробудился тот
многажды осмеянный здравый смысл, который оказывался
по-своему незаменимым средством, чтобы распознать горь­
кие истины за всеми теориями, построенными на неосведом­
ленности или на лжи «во спасение», за всей патетикой, каби­
нетной ученостью и неискушенной романтикой, в совокуп­
ности создававшими образ светлых московских просторов,
не имевший и отдаленного сходства с действительностью
сталинского времени.
Тот образ, который возникает у Оруэлла, нелестен, подчас
даже жесток, однако у него есть достоинство наиважней­
шее — он достоверен.
Поэтому, читая эссеистику Оруэлла, как и его притчи, мы
столь многое узнаем из своего же не столь далекого во вре­
мени опыта. При этом вовсе не обязательно, чтобы Оруэлл
касался этого опыта впрямую, откликаясь ли на процессы
1937 года или размышляя над судьбами ошельмованных
советских писателей. Пожалуй, даже поучительнее те его
соображения, которые затрагивают самое существо казарменно-бюрократических режимов, какими они явились
13

в XX столетии, по обилию их и по устойчивости далеко
обогнавшем все предыдущие.
Едва ли не первым на Западе Оруэлл понял, что это со­
циальное устройство совершенно особого типа, притязаю­
щее на долговременность, если не на вековечность, и уж во
всяком случае, вовсе не являющееся каким-то мимолетным
злым капризом истории. Тут важно помнить, что он писал,
сам находясь в потоке тогдашних событий, а не с той создан­
ной временем дистанции, которая помогает нам теперь ра­
зобраться в причинах и следствиях «великого перелома»,
оплаченного столькими трагическими потерями, столькими
драмами, перенесенными нашим обществом. Свидетельства
современника обладают незаменимым преимуществом жи­
вой и непосредственной реакции, однако нельзя от них тре­
бовать исторической фундаментальности. Тем существен­
нее, что сегодня, осмысляя феномен сталинизма, мы от­
мечаем как наиболее для него характерное немало из того,
что было замечено и осмыслено Оруэллом.
Мы говорим сегодня о насильственном единомыслии, став­
шем знаком сталинской эпохи, об атмосфере страха, ей со­
путствовавшей, о приспособленчестве и беспринципности,
которые, пустив в этой атмосфере буйные побеги, заставляли
объявлять кромешно черным то, что еще вчера почиталось
незамутненно белым. О беззаконии, накаленной подозри­
тельности, подавлении всякого неказенного чувства и вся­
кой независимой мысли. О кичливой парадности, за которой
скрывались экономический авантюризм и --">