Николай Юрьевич Ютанов - Возвращение звезды Капернаума

какой-то музыкальный «бабл-гам». Старуха с лицом обиженной княгини ловко сняла кувшин с буфетной полки и напустила в кружку белого пенного молока.

— Садись, парень.

Молоко дождем кануло в сухое горло. Юлька слегка опьянел от удовольствия и тепла. Он расстегнул рукава штормовки, чуть распустил ворот. В комнате свежо пахло сушеными травами. В углу под рушником вместо образа висела фотография сестры Марии.

— Тих-тих, жучок. — Старуха вонзила пустышку в распахнутый рот младенца. Тот засопел, хрюкая соплями в носу.

Щеки малыша покрывал слой тусклой коросты. Он спал на боку, свесив пухлую лапку сквозь прутья кровати.

— Что с ребятами стало, баба Тоша?

— А что ж ты хотел, парень?

Юлька с косой улыбкой пожал плечами.

— Приползли на тот берег чуть живые. Вчера дождь литой был. Их, наверно, и не слышали. Орали, должно быть. Потом толстый разделся и поплыл. Девчонку от художников так ляканул, что потом ее травкой отпаивала… Ну, ловишь себе рыбку, кемаришь, о парнях снится, а тут голый, гладкий, в очках, из воды — лодку ему подавай!..

Юлька облегченно улыбнулся. Бабка Тоша сунула нос в печь.

— Померли они. Василька уже мертвого в палатке притащили. Толстый живой остался, плакал только ночью, чесался. Леха всю темень с Митькой водку жрал и Наташку ебал. А Юрик за ночь отошел…

— Юрген умер?!

— Да не смогла я, парень. Я его в балию с травой клала, заговор толкла, да бестолочью, видно, состарилась… Кожа на пальцах — лохмотьями, глаза вытекли, изо рта — пена едовитая… Я его в баньку положила. Он вроде как католик. Так я молитв не знаю — тупая. Древняя вера — оно милее… Так потом Наташку в бане нашла. Она от ебателей сбежала и к нему. Вся голая, в слизи какой-то, трется об мертвого Юрика, руки его страшные целует, плачет тихо, как кошка, и словесы такие нежные шуршит… У меня слезы, парень. Митьку, засранца, алкаша утробного, прибить захотела. Такую деваху зельем под пьяный хрен пустил…

Бабка Тоша вытерла морщины щек. Грянул ухват о крутые бока чугунка. Шумный ослепительный запах потек из печного зева.

— Совсем плох я, бабка Тоша, — сказал Юлька. — Василька плотина слопала, Юрген сгорел… а у меня в башке одно — слава лесу, только двое… Обревнел, бабка Тоша! Тихо на душе стало. Безветренно.

Бабка Тоша усмехнулась:

— Душа… Тебя как зовут, лесовик?

— Юлий. Юлька.

Он мерно чакал ложкой по дну толстой деревянной миски. В окошке кинескопа царил листопад Летнего сада. Вовик засмеялся во сне.

— Неужели пойдешь, Юлька?

— Пойду, бабка Тоша. Именно я, такой чисто выбритый, с подстриженными ногтями.

Бабка вышла в сени. Юлька, вытирая губы, — за ней. На берегу озера бабка Тоша встала.

— Кончается наш северный лес. И город твой северный тоже кончается. Да и ясное дело — в дерьме не в воде: даже жабрами не продохнешь. Чуешь, лесовик, как здесь сосна дышит?

— Чую, — сказал Юлька.

— Озеро понимаешь?

— Понимаю, — сказал Юлька.

Спокойно пахло смолой и ровным сосновым стволом. Потрескивал сухой плавник под языком прибоя. Серебристая дорожка на воде мерно разбивалась о лунно блестящий валун берега. Фронт ветра рваным касанием трепал штормовку. Хвоя под ногами несла сырость. Жутким золотом горели звезды.

— Спи, Вовик, — сказала бабка Тоша, — спи, жучок сопливый.

Она отомкнула лодку, придавившую нос к берегу. Юлька бросил на доски рюкзак. Бабка Тоша села к рулю. Юлька тихо повел плоскодонку в проплыв между осоками.

За темными клинками травы по колено в воде стояла Наташка, кутаясь в робу, и сосала из бутылки вино. Зубы стеклянно гремели о горлышко. Почуяв волну, она опустила руку. Вино черной леской потекло в воду.

— Куда ж ты, лесовик? — прошептала Наташка. — Я же люблю тебя.

Шепот грохнул над ночным зеркалом озера. Бабка Тоша не обернулась, но на мгновение сомкнула веки. Наташка стояла с опущенной бутылкой, нервно теребя второй рукой пуговицу на робе.

Под ударами весел звезды растекались по воде огненными кругами. Бабка Тоша затянула еле слышную мягкую, чуть визгливую мелодию. Сосны возле избушки растворились в ночном монолите леса. Вместе с берегом на Юльку наплывало чувство тоски.

— Больной лес, — сказал Юлька, — нет чувства дома. Только тоска и озноб.

— Вот лесовик, чудной, молчаливый, как волк. — Бабка Тоша повела головой. — Свободный, как линь. Жил бы в здоровых лесах. В Семиостровье, на Паве или на Покровке… Нет, несет вас на --">