Владимир Сергеевич Гусев - Комета Нострадамуса

Надвинулась пауза, тяжелая, как вечность.

Соседнее здание, медленно плывшее в море сияющего эфира, чуть заметно отдалилось. "Небесных воль сияющий кристалл" - сказал о нем поэт, каким-то чудом сумевший, лишь однажды и лишь на мгновение, заглянуть в невообразимое далеко. Но что-то изменилось в той реальности, к которой стремится всякий дух и прикосновение к которой недоступно почти ни для кого из живущих на скудной и темной земле. Из безмятежно-спокойных тона, которыми неслышимо звучало здание-гора-дерево-кристалл, превратились в устало-обреченные. И тогда Она поняла: решение принято, все слова бесполезны.

- Неужели нет выхода?

- Есть. Заставить их выполнять хотя бы элементарные заповеди. Вновь вселить в их души то, что когда-то называлось страх Божий. Лишить людей свободы выбора.

- Самим сделать то, чего много веков добивается Гагтунгр?

- Да. Именно перед таким подлым выбором стоит Отец. Tertium non datur.

Слова "подлый выбор" прозвучали тяжелым мрачным аккордом. В их обертонах были и отчаяние отца, вынужденного наказывать сына за тяжелый проступок, дабы он не повторял такого впредь, и чувство безысходности юноши, вынужденного жениться на нелюбимой и нежеланной, чтобы его ребенок не рос полусиротой, и горе женщины, жертвующей одной дочерью, чтобы спасти хотя бы одну из двух. Подлый выбор. При любом варианте в выигрыше оказывается Гагтунгр. А третье не дано. Tertium non datur...

- Есть и третий вариант. Чудо.

Он повернул к Ней голову, улыбнулся смиренной и поэтому всепобеждающей улыбкой.

- Отец позволял это в силу безмерной любви ко мне и лишь потому, что надеялся: смоковница еще принесет плоды. С тех пор физические законы не нарушались. А надеяться теперь не на что.

Контуры, цвет, пропорции соседнего здания, само пространство вокруг него выражали теперь неизбывную печаль, отголоски грядущих страданий, горечь мгновенных утрат.

Она стояла перед Сыном, бессильно опустив руки. Не надежда, но лишь слабый отблеск ее медленно угасал в уголках прекрасных глаз.

- Я хочу говорить с Отцом.

- Ты же знаешь, я и Отец - одно.

- Я хочу говорить с Отцом, - упрямо повторила Она. - Вы с Ним - одно, но Ты слишком мягок, слишком милосерден. Как ни парадоксально, с Отцом мне говорить будет проще.

Он еще раз улыбнулся, кротко и беззащитно.

- И о чем же Ты будешь Его просить?

Вопрос был слишком прост, поэтому ответ на него мог быть или неимоверно сложным, или столь же простым. Подумав несколько мгновений, она ответила:

- О чуде. Я поняла: теперь людей может спасти только чудо.

Он по-прежнему улыбался печальной улыбкой человека, которому открыто будущее.

- Людей могут спасти и должны спасать только они сами. Ныне, и присно, и вовеки веков. Это право и долженствование - неотъемлемый атрибут дарованной им свободы выбора.

Он перестал улыбаться. На лицо Его не легла тень гнева, а в интонациях голоса не было раздраженности. Но нечеловеческая усталость сделала бледным высокий лоб, а горечь грядущей утраты опустила вниз уголки плотно сжатых губ.

И тогда Она заплакала.

--">