Джон Герберт Варли - Навязчивость зрения

Попытка взглянуть на дело извне привела к тому, что я почувствовал себя жалким. Что вообще я пытался сделать? Действительно ли цель моей жизни была в том, чтобы вступить в общину слепоглухих? К тому времени я чувствовал себя настолько подавленно, что и впрямь считал эту возможность унизительной, несмотря на все свидетельства о противном. Мне следовало выйти отсюда в настоящий мир, где жили настоящие люди, а не эти задвинутые калеки.

Я быстро отверг эту мысль. Я не полностью лишился разума, а был лишь на грани помешательства. Этил люди были лучшими друзьями за всю мою жизнь, а, может быть, и единственными. Более всего меня беспокоило то, что я хотя бы на секунду мог подумать о них подобным образом. Возможно, именно это и подтолкнуло меня к решению. В будущем я увидел растущее разочарование и неоправдавшиеся надежды. Если я не собираюсь отказаться от глаз и ушей, то всегда буду посторонним. Слепоглухим буду я. Я буду уродом, а мне этого не хотелось.

Они раньше меня знали, что я решил уйти. Мои последние несколько дней там превратились в долгое прощание, с любовным напутствием в каждом слове. Я не был по-настоящему печален, и они тоже. Ощущение было приятным, как и от всего, что они делали. В нем соединялись грусть, мысль, что жизнь должна продолжаться и надежда встретиться снова.

Где-то в уголке мозга скреблось знание о Касании. С ним дело обстояло не так и плохо, как и сказала Пинк. За год-два я мог бы осилить его.

Но к этому времени я решился. Я возвращался к той жизни, которую столько лет вел. Почему же, решив уйти, я боюсь пересматривать свое решение? Может быть, потому, что на уже принятое потребовалось столько сил, что я не хотел снова проходить через то же самое.

Вечером я потихоньку направился в сторону шоссе — и Калифорнии. А они снова был в поле, снова образуя этот круг. Расстояние от одного до другого стало еще большим. Собаки и дети собрались неподалеку, как нищие на пиру. Было трудно сказать, кто из них выглядел более голодным и озадаченным.

Пережитое в Келлере наложило на меня отпечаток. Я не мог жить так, как раньше. Некоторое время я думал, что вообще не смогу жить — но смог. Я слишком привык к жизни, чтобы сделать решительный шаг и покончить с ней. Я предпочитал обождать. Жизнь принесла мне одно удовольствие, может быть, принесет и другое.

Я сделался писателем. Я обнаружил, что моя способность выражать мысли улучшилась. А может быть, впервые появилась. Во всяком случае, у меня получалось, и мои книги покупали. Я писал то, что хотел, и не боялся остаться голодным. Вещи я принимал такими как есть.

Я выдержал «отсутствие спада» 97-го, когда безработица достигла двадцати процентов, а правительство снова проигнорировало ее как временное затруднение. В конце концов положение выправилось, так что безработица оказалась чуть выше, чем в прошлый и позапрошлый раз. Появился еще один миллион бесполезных — людей, которым нечем было заняться, кроме как слоняться по улицам, наблюдая избиения, автокатастрофы, сердечные приступы, убийства, стрельбу, поджоги, взрывы и бунты: бесконечно изобретательный уличный театр. Скучать не приходилось.

Я не разбогател, но по большей части мне хватало. Это как заразная болезнь: ее симптомы в способности не обращать внимания на то, что ваше общество покрыто гнойниками, а его мозги разъедают радиоактивные личинки. У меня была миленькая квартира в округе Мэрин, вдали от пулеметных гнезд. У меня был автомобиль, и это в то время, когда они начали превращаться в роскошь.

Я пришел к выводу, что в жизни мене не удастся достичь всего, чего хочется. Я убеждал себя, что все мы идем на тот или иной компромисс, и если ожидания чересчур высоки, то ты обречен на разочарование. Мне стало ясно, что удовлетворился я чем-то отнюдь не «высоким», но не знал, что с этим поделать. Я двигался дальше именно с той смесью цинизма и оптимизма, которая представлялась мне подходящей. Так или иначе, я функционировал.

Я даже побывал в Японии, как и собирался вначале.

Я не нашел никого, с кем мог бы разделить свою жизнь. Для этого была только Пинк — Пинк и вся ее семья, а нас разделяла пропасть, которую я не осмеливался перейти. Я даже не осмеливался слишком часто думать о ней. Это было бы слишком опасно для моего равновесия. Я жил с ощущением ее, и говорил себе, что таков уж я есть. Одинокий.

Годы шли, как гусеничный трактор в Дахау, приближаясь к предпоследнему дню тысячелетия.

Сан-Франциско --">