Любен Дилов - Мой странный приятель астроном

теперь.

Но что касается моего приятеля, я был убежден — дело совсем не в случайной догадке. Сколько я его помню, он всегда мечтал открыть какой-то другой мир, в котором разумные существа «не были бы такими идиотами, как люди». Не может быть, твердил он, что в этой галактике существуем только мы, жалкие питекантропы, есть и другие, более совершенные существа. Обидно, за материю обидно! Я недоумевал, как он может так ненавидеть людей, но он объяснял мне: «Я их не ненавижу. Или точнее: стараюсь не ненавидеть, ибо я и сам к ним отношусь. Но в их теперешнем виде я их презираю».

Мне кажется, что именно это презрение заставило его стать астрономом. Еще в молодости он решил всю свою жизнь не заниматься, по возможности, ничем человеческим. Я мало знал о нем, так как при этом его отношении ко «всему человеческому» он, естественно, никогда ничего о себе не говорил. То есть я не знал ничего другого, кроме того, что он один, совсем один на свете и что все его близкие погибли либо от бомб, либо в гитлеровских концлагерях. Мне кажется, что, может, именно здесь следует искать корни его мизантропии, но не смею этого утверждать, ибо сам я слишком мягкосердечный человек.

Я сказал «мизантропия», но он обижался, что приписываю ему такое качество. Мизантропия, считает он, тоже порождение человеческого сердца, которое он презирает больше всего. По этой логике он, вероятно, должен был презирать и меня, но мне всегда казалось, что это ему как-то не совсем удается, что за астрономическим холодом — внешней манерой держаться даже по отношению ко мне — проблескивает презираемая им потребность Солее теплого общения с другим человеком. Потому-то я не пропускаю случая, оказавшись поблизости, выпить чашку кофе в его кабинете и послушать странные суждения о человечестве.

Нет, вероятно, действительно, мизантропия — это не то слово. У него была целая стройная теория, от которой у меня, способного подчас целые сутки простоять, забывшись, в изумлении над какой-нибудь каменной плитой, только потому, что она сделана человеком пять тысячелетий назад, волосы вставали дыбом. Я не слыву тупицей, напротив, близкие твердят мне, что я не лишен остроумия, в научных дискуссиях (прошу простить мою нескромность) не раз добивался блестящих побед, но спорить с ним мне ужасно трудно. Словно мы говорим на разных языках — его и мои доводы, не сталкиваясь, непрестанно расходятся. Во Время спора, хоть он исходил из тех же, что и я, предпосылок, у меня возникало ощущение, что дискутирую с электронной машиной — в нее тоже вложены человеческие мысли, но она мгновенно преобразует их в коды, при посредстве которых сообщает мне свои неопровержимо верные и в то же время неверные машинные силлогизмы. Это, разумеется, парадокс, но я никак больше не могу охарактеризовать его теории — я, который всю свою жизнь провел в изучении истории человечества. Скажите, могу ли я хорошо работать в своей области, не любя людей, даже тех, которые уже давно перестали существовать? И как я могу согласиться с утверждениями этого холодного, как линза телескопа, человека, которого люди, не знающие его, почитают как одного из виднейших астрономов нашего времени?

Нет, я говорю это не из зависти, и мне даже будет неприятно, если некоторые, прочитав мой рассказ, возможно, перестанут уважать моего приятеля. Просто я — тоже ученый и тоже ставлю истину выше мелких человеческих страстей. Но в его представлении, истина стояла над человеком вообще. В спорах наших он был спокоен, бесстрастен, если же говорить о эмоциях, то это была, в основном, презрительная усмешка, кривившая его губы в те моменты, когда я бил по столу кулаком и был готов вдребезги разнести в божественном ахиллесовом гневе все бьющиеся предметы в комнате. В такие минуты он говорил мне:

— Взгляни на себя в зеркало — и ты увидишь неопровержимое доказательство моей правоты! Человек должен перестать быть биологическим существом, потому что это делает его несовершенным. Тебе ведь известно, что наше сознание есть высшая форма отображения материи и единственное на планете средство ее самопознания. Другой цели материя вроде бы перед ним не поставила. Следовательно, если человек хочет быть верен своему предназначению, он должен как можно скорее превратиться в точное и бесчувственное, как аппарат, средство познания. Никаких нравственных задач и миссий не поставила материя перед человечеством. Оно само их выдумало и ради них совершало все свои --">