Андрей Бударов Андрей Бударов - Камень, храни

выглядит стареньким, а на самом деле даст фору новой ижевке.

Гасила вытянул вперёд короткопалую руку. Непонятно, что он хотел сделать — отвернуть ствол в сторону, что ли? — и тут Евсеич выстрелил. Из дула берданки вырвался зелёный луч. Блатарь упал. Во лбу чернела маленькая дырка. Резко, до тошноты, запахло палёным.

— Не лезь на рожон! — в полной тишине произнёс десятник. Блеснув очками, он обвёл взглядом барак и скомандовал. — Вытащите на улицу. Утром закопаете.

Хотелось глотнуть свежего воздуха. Иванов взял Гасилу под мышки, за ноги блатаря ухватился Бахорин, и они потащили труп наружу. Свалив тело слева от входа, постояли немного. Иванов жадно глотал ртом чистый студёный воздух.

— Умри сефотня, а я — сафтра, — прошепелявил с непонятной усмешкой Бахорин. Он стащил с Гасилы телогрейку, а Иванов взял бурки. Потом вышли ещё несколько человек, они забрали остальную одежду.

Наутро копали могилу. Камень неохотно поддавался лопатам, поэтому яма получилась неглубокая. Скатив в неё голое костистое тело Гасилы с биркой, привязанной к гноящемуся отмороженному большому пальцу ноги, быстро засыпали могилу. Утирая пот, Иванов смотрел, как Бахорин устанавливал на холмике табличку, где значилось: «Тихон Маркеев 1912–1944».

Вечная мерзлота. Каменистая колымская почва сохранит труп в том виде, в котором он попал в неё. Когда-нибудь, когда табличка исчезнет, мертвеца по-прежнему нетрудно будет опознать. Выпирающие рёбра, короткопалые руки, расчёсанная в кровь кожа — всё это останется в неприкосновенности навсегда. Камень умеет хранить.

— Давай убежим! — шепнул Ринат во время работы. — Ты же видишь, тут что-то не так.

Иванов молчал. Он споро, экономными движениями набросал полную тачку. Татарин рванул с места, но через несколько шагов споткнулся и упал. Тачка завалилась на бок, камни высыпались. Вставал Ринат медленно, тяжело. Он подвернул ногу, и заканчивал Иванов рабочий день возя тачку. Усталость наваливалась всё больше, как будто на спину привешивали новые и новые свинцовые грузила, но подменить татарин не мог, и, стиснув зубы, приходилось опять и опять катить тачку с «песками» к бутаре. Ринат виновато отводил глаза, а Иванов видел ясно, что в душе татарин радуется, что работать ему стало легче.

Вечером, доплетясь до барака, Иванов поел и, превозмогая слабость, пошёл к десятнику. Услышав стук, Евсеич вышел из избушки:

— Что?

— Евсеич, у меня напарник ногу подвернул. Поставь его на денёк-другой на кант, а?

Конечно, не так надо подходить с просьбой. Следовало что-то предложить, чем-то заплатить… Но у Иванова ничего не было.

— А куда я дену Патракова, ты подумал? Он и так на ладан дышит, еле траповщиком справляется — в забое вообще копыта отбросит.

Помолчав, Иванов тихо проговорил, глядя на очки, блестевшие кроваво в свете заходившего солнца:

— Патраков мог бы кашеварить…

Десятник засмеялся, задрав клиновидную бородку. Потом ушёл в избушку, хлопнув дверью, а Иванов ещё немного постоял. Постоял — и вернулся в барак. Не верь, не бойся, не проси. Не проси…

На следующий день Иванов устал ещё больше. Он ничего не ощутил, когда вечером Евсеич сказал, то Ринат норму не выполнил. У татарина задрожала нижняя губа и на глазах заблестели слёзы, но Иванов отвернулся.

— Да, ребята, надеюсь, вы не забыли про премию? Пока лучше всех работает Бахорин. Всем равняться на него!

Забравшись на нары, Иванов закрыл глаза, но ещё долго лежал без сна. Ноги болели так сильно, что расслабиться не удавалось. Иванов беспокойно ворочался с боку на бок, но не наплывало даже подобия дрёмы. Зудели укусы вшей, и расчёсывая их, Иванов думал, что никакого соревнования не выходит. Каждый работает как может, Бахорин всего лишь покрепче и поопытнее многих. Можно было побороться, но теперь, когда Ринат…

— Я сегодня сбегу, — сообщил татарин, насыпая тачку.

— Валяй, — равнодушно бросил Иванов.

Ринат обиженно вздёрнул голову:

— А ты? — спросил он с тайной надеждой.

— А я остаюсь, — и увёз тачку.

Организм постепенно привыкал к возросшей нагрузке. Во всяком случае, усталости за день скопилось меньше.

За ужином Иванов отломил половину от своего куска хлеба и отдал татарину. Ринат благодарно взглянул и хотел что-то сказать, но Иванов отодвинулся от него, подошёл к печке и начал поджаривать ломоть. Ноздри будоражил вкуснейший запах, и слюна переполнила рот, но удовольствие от хлеба нужно --">