Агоп Мелконян - Бедный мой Бернардье

звон, прославляющий вашу благотворительность, и, уляжетесь спать с чувством исполненного долга по отношению к босякам, которые явились, чтобы преподнести вам очаровательное зрелище. Мы преподнесем вам и кое-что еще, чего нельзя объяснить словами… Не скупитесь, господа, купите наши души. Искусству не следовало бы продаваться, но оно всегда продавалось, что делать…

Наутро мы видим: с неба на поляну спустился пушистый ковер, сотканный из белых одуванчиков.

Мальвина носится по нему, ветер подхватывает нежные парашютики, уносит ввысь, и вскоре над поляной начинает бушевать веселая майская метель. Наивный Жюль всерьез верит, что пух одуванчика, попав в уши, вызывает глухоту, и он зажимает их ладонями.

Тончайшие семена не могут повредить его кристаллических микрофонов, но… «Береженого бог бережет, — считает Жюль. — А черт чем только не шутит…» — Говорил же я вам — Дарлингтон славный город! — торжествует Бернардье. — Денег хватит на пять дней, правда, надо оставить на лак для париков. Как думаете, представление состоится?

— Вряд ли, — не задумываясь, отвечает Антуан.

— Не исключено, — откликается доверчивый Жюль.

— В любом случае через полчаса начинаем репетицию. Генеральную репетицию! — Бернардье хлопает в ладоши, и мы ныряем в шатер, чтобы накинуть свои плащи.

Люблю суету за кулисами.

Доротея в волнении лихорадочно ломает пальцы, Антуан фехтует с Йитсом, Осман поднимает тяжести — ему нужна величественная осанка Клавдия. Прикрыв глаза и отступив в сторону, я повторяю один и тот же монолог, который помогает мне преисполниться возвышенными чувствами: О тело, если б ты могло стать паром, в воздухе росой растечься!^[1] Слова эти делают меня другим. Сначала я ощущаю, как ускоряется ток физиологического раствора в моих жилах, спадает напряжение, экзотермические реакции вызывают прилив тепла, виталин сладостно диссоциируется, вселяя готовность покорять вершины; и вот я уже как бы парю над шатром и городом, над плотно закрытыми окнами, за которыми покоятся в анабиозе жители двадцать второго века, облаченные в шелковые кимоно и белые ночные колпаки, обутые в бархатные шлепанцы, окруженные ампулами и дисплеями; воспарив над всем этим, я лечу сквозь метель из одуванчиков, прикасаясь к прозрачной синеве небес и оставляя далеко позади Уэльс, Альфретон, Менсфилд, Дархэм, Сандерленд, Дарлингтон, тысячекилометровую полосу одиночества и страданий, свинцовое небо севера и фальшивую позолоту юга:

О тело, если б ты само могло…

Отнимите у нас театр — и что от нас останется? Вторая категория «люкс-А» с долговременной памятью — ничего более! Кто такая Мальвина, не будь она на сцене милой, никем не понятой Офелией? Комплект синтетических мускулов, два литра позитронного мозга да биопроцессор под фабричным номером +МН-103. Кто такой Жюль, не приведись ему в течение двух часов играть Горацио? А Доротея без виноватого лица матушки Гертруды? Или Антуан, не люби мы в нем Лаэрта?

Театр — наш единственный бог!

Сцена — наша земля обетованная! И Бернардье — самоотверженный Моисей, который ведет нас через тернии в осиянные земли искусства, спасая металлические души от коррозии безразличия и опустошенности лени.

Отнимите у нас души, и мы добровольно отправимся на кладбище биороботов, ибо без религиозного культа театра нам, принадлежащим ко второй категории «люкс», остается только прислуживать по дому, ухаживать за садом, продавать цветы, мыть улицы, работать поварами или гувернерами, но побыть королями, датскими принцами или рыцарями без театра нам не дано. Отнимите у Османа иллюзию, будто он недавно сделался властителем Дании, и он безвозвратно превратится в бродягу, бездомного пса в образе человеческом, нищего, вора, мошенника — в презренную кучу платины, кремния, кобальта и протеинов. Бернардье подарил ему жизнь в искусстве, подобно тому как бог вдохнул жизнь в вылепленную из праха фигуру Адама.

Искусство несет нам избавление от слепоты, порока и агонии. А что спасет вас, люди?

Всё готово. Занавес поднимается. В свете прожекторов внезапно растворяется тот мир, который оскорблял, унижал и грабил нас; откуда-то сверху ласковой рукой тянется луч и, скользнув по бутафорской колонне, упирается в замшелые камни крепости. Сейчас Бернардо спросит: «Кто здесь?» — и все мы вздохнем с облегчением, ведь эти несколько квадратных метров теперь наши и только наши. Здесь нет места полиции, --">