Александр Владимирович Уваров - Сердце

ведь дура-то досталась!»

— …работа такая! — ответил Тамара Николаевна, заметая мусор в совок. — Это у тебя долг твой — семью обеспечивать. Баранку крутить не только на работе мог бы. Вот лежит теперь с самого утра, стонет. Чего ради? Жалости хочешь? Сочувствия? О себе только думаешь, Иваныч. О болячках своих. А это нехорошо, совсем нехорошо. Только и мыслей, что о плохом…. Между прочим, у тебя двое сыновей взрослых. С Семьями, с внуками. Нашими же внуками. И много ли радости им на деда такого смотреть? Вот и дёргай тебя всё время, вот и дёргай…

Шторы слегка качнулись от слабого, но уже не по дневному прохладного ветра.

Ветер подул ещё раз. Немного сильнее. И потом — резким, холодным порывом откинул лишь слегка прикрытую форточку, будто в досаде, что не пускают его. И потоком — блаженным, влажным, предгрозовым, невидимым, то так ясно ощущаемым воздушным потоком заполнил комнату.

«Может, станет легче?»

Комок сглотнулся, и белые мушки отлетели от глаз.

— А была бы машина — как бы всем помогли. Собрались бы в субботу, вместо того чтоб на диване-то лежать да стонать, поехали бы… Слышь, что говорю?

Тамара Николаевна вздохнула — долго и тяжело.

— Поехали бы, нарвали, накопали…

— Чего накопали?

Ну вот, теперь можно встать.

«Как в детстве радовала гроза… Отчего? Что радостного в ней? Почему хотелось выбежать на улицу, прямо под ливень… под молнии… Как будто что-то ожидалось… Новое… Не то, что до грозы… Или просто жизнь становилась другой. И улицы другими… Тёмные, блестящие, безлюдные… Отчего так?»

— Картошку бы накопали! — воскликнула Тамара Николаевна. — Вот чёрт-то непонятливый!

Форточка качнулась и ударилась о раму. Замерла — и открылась снова.

«Воздух гудит».

— Не хватало! Этого только…

Тамара Николаевна отбросила веник, торопливо вытерла ладони о передник и, широко, почти по-мужски шагая, пошла к окну.

— Ну точно, гроза находит! Неспроста духота такая с утра была, неспроста. Закрыть от греха… ветром разобьёт или молния влетит…

Она боялась молний. Особенно шаровых. Шаровых молний не видела никогда (только слышала истории о них). Истории были страшные. Шаровые молнии были живыми и безжалостными.

«Не хочу картошку…»

— Не закрывай, Тамар, — попросил Дмитрий Иванович. — Дышать же нечем… Болею же я…

«Копать… Господи, для чего всё это надо?»

— Симулянт ты хренов…

Коротко блеснуло стекло, донёсся приглушённый стук деревянной рамы.

«Всё таки закрыла».

— Ох, зря ты…

Дмитрий Иванович приподнялся с дивана, локтём оперевшись на жалобно скрипнувшую спинку.

«Нет, ну для чего это?»

Тамара Николаевна подошла к нему. Посмотрела на него с внезапно проснувшейся жалостью. И протянула руку.

— Вставай уж, дед. Хватит лежать. Чай пить будем…

Дмитрий Иванович вздохнул и запустил ладонь под растянутую долгой ноской, потёртую, в ржавых пятнах, бледно-жёлтую майку. Помассировал грудь.

— Вот легче стало, Тамар. И правда, легче.

«А сколько?»

— Тамар…

— Ну?

Жена взяла его за локоть.

— Помочь, что ли?

— Тамар… Я это…

Дмитрий Иванович смущённо откашлялся.

— …Я вот давно спросить тебя хотел. Давно хотел… Да как-то всё не решался, не решался что-то…

— Не тяни уж, — она досадливо поморщилась («Ну что там ещё у тебя? Какая ещё блажь?»).

И сжала локоть, словно жестом этим стараясь прервать фразу, от которой на душе у неё едва ли станет легче.

— Ох, и надоел ты мне, Иваныч!..

Но Дмитрий Иванович всё-таки успел спросить:

— Нет, интересно же… Коли я помру… Нет, ты дослушай! Коли я помру, ты замуж опять выйдешь?

Она отдёрнула руку, будто глупый этот вопрос (да ещё и заданный будто нарочито детским, невинно-наивным тоном, для пожилого и местами уж седого мужика совсем неуместным) именно глупой невинностью своей задел её… Да не просто задел — ожёг, как невзначай, обидным и слепым ненароком поднесённая к ладони спичка.

— Вот ведь дурак! — воскликнула Тамара Николаевна. — Вот ведь посмотреть на тебя… И что тебе в последнее время в голову лезет? То стонет по ночам, то рычит в подушку. Теперь вот о смерти заговорил… Дел у тебя мало, а дури много. Вот и страдаешь на пустом месте. Так? Скажи ещё, что не так. Нет, как в детстве глупый был, так до старости не исправиться. Не стареешь — глупеешь больше, Иваныч. Типун тебе!..

Потом, немного успокоившись, спросила:

— А, может, не женился бы --">