Анатолий Сергеевич Онегов - Пелусозеро

Анатолий Олегов Пелусозеро

Долгое озеро, Круглое озеро, Щучье озеро – как просто и ясно звучат эти имена. Но вот рядом с Долгим, Круглым и Щучьим вдруг появляются Айн-, Корб-, Пелусозеро, и ты останавливаешься в недоумении, как перед неразгаданной тайной.

Видимо, и с Айнозера, и с Корбозера, и с Пелусозера в общем-то не так сложно снять эту таинственность, рожденную непривычным для русского человека звучанием их имен. Для этого, наверное, достаточно взять словарь того народа, который давал своим озерам эти звучные имена, и все сразу станет на свои места. И тогда, возможно, и Айн-, и Корб-, и Пелусозеро предстанут перед тобой так же обыденно просто, как Долгие, Круглые и Щучьи озера.

Но мне, честное слово, не хочется этого делать, не хочется заглядывать в словарь, который совсем рядом, – пусть живут они, эти удивительно красивые северные имена, пусть живет и зачаровывает других людей их таинственно-романтический ореол.

Поэтому я и не знаю, что означает слово «пелус» – Пелусозеро, чем было оно, это озеро, для тех людей, которые первыми пришли сюда и дали этому водному пространству, круто обрамленному высокими лесистыми берегами, его настоящее имя…

На берегу Пелусозера я провожу второе лето. Я точно знаю, сколько у этого озера островов, знаю имена этих островов, лесистых, высоких, отгородившихся от воды густыми рябинами, которые к осени широко и ярко разгораются гроздьями ягод. И тогда кажется, что эти острова кто-то поджег, но поджег не буйно, не разрушительно, а каким-то необыкновенным, тихим огнем, которому положено не уничтожать все окружающее, а только ярко и добро светить осенней воде и редким рыболовам, что являются по осени к островам.

Я точно знаю, где у этого озера самые глубокие места, знаю, где его подводные вершины-луды. Знаю, что в этом озере водятся большущие окуни – только вчера мой сосед привез такое страшилище в роговых рыцарских латах и с трудом оценил его вес на пятикилограммовом безмене. Я знаю, что поймать таких гигантов не так уж сложно, если каждый день пускать с луд на глубину сети. Но я очень хочу поймать самого большого окуня Пелусозера на обычную зимнюю удочку, оснащенную тонкой леской, с небольшой желто-белой мормышкой.

Это знаменитая мормышка. Она служит мне уже не одно лето. Ее подарил мне друг-рыболов, который искусно делает такие миниатюрные игрушки из меди, латуни, серебра и олова, раздобывая для них самые лучшие крючки из самых лучших рыболовных стран. Это не мормышка, а произведение искусства – она сделана художником. И я берегу ее. И только с ней выезжаю на луды и мысы северных озер, куда может явиться в своем разбойном походе самый крупный окунь.

Сейчас на луде в ожидании окуней я снова и снова вспоминаю те озера, где летом, вооружившись зимней удочкой с мормышкой, разыскивал окуней… Укшозеро, Викшозеро, Кенозеро… И окуни были там, упорные и тяжелые. И они, как всегда, являлись вдруг и так же вдруг исчезали, унося с собой тайны своих троп-дорог. И вот теперь Пелусозеро, та же удочка, та же мормышка, и снова я ищу ответы на вопросы, которые задают мне эти полосатые рыбы…

Первых окуней Пелусозера я отыскал у острого мыса Бодунова острова. Это было в самом начале июня. В борах белым легким огнем занялась брусника, а по моховым язычкам, что выбились из-под сосен к воде, дурманяще полыхал цветущий багульник. В это время к берегу, где цвел багульник, было опасно приставать – багульник пьянил, тянул к себе и пьянил. И после каждой такой встречи долго болела голова…

На Бодунове острове багульник не рос. Когда-то здесь по всему острову были покосы, а теперь их место заняли березы, осины и рябины, сплошь перевитые малинником. Вот от такого березово-осиново-рябинового мыска и отхои дал в глубину каменистый язык, отходил неторопливо, постепенно опускаясь в воду. Северное лето еще только-только начиналось, и над камнями мыска еще не успел подняться из воды тростник – его белесоватые лобеги лишь выбились из-под камней и теперь тянулись вверх, к свету, к солнцу, оставаясь пока там, в озере.

Здесь, у каменистого мыска, я и опустил первый раз якорь своей лодки. Один якорь опущен с носа, другой – с кормы. Подо мной метра четыре еще холодной после долгой и крутой зимы озерной воды. Вода еще по-зимнему прозрачна, и я хорошо вижу все, что делается на глубине… Вот моя мормышка медленно опускается вниз: метр, другой, третий – и тут беленькое пятнышко мормышки исчезает… Удар, подсечка – и --">